Федор Достоевский: самые шокирующие факты . Жизнь после смерти Федора Михайловича

От западных же предков младенцу досталось право использовать знаменитый польский дворянский герб «Радван». А также фамилия, которая происходила от пожалованного ещё в XVI столетии сельца Достоево в Пинском повете. Впоследствии этого польско-татарского дворянина читатели и критики назначат главным ответственным по вопросам загадочной русской души. Звали новорождённого Фёдором Достоевским.

Впрочем, до этого самого «впоследствии» надо было ещё дожить, чего Достоевскому не удалось. При жизни очень многие считали его неважным, а то и вовсе плохим писателем. Причём второстепенным, проходящим где-то по разряду Эжена Сю, автора полицейских и фельетонных романов, которые, дескать, пишутся за месяц, читаются за вечер и забываются через пару дней. Кстати, сам Достоевский весьма его ценил и даже собирался перевести на русский язык один из наиболее одиозных романов Сю «Матильда».

О плохом отношении к Достоевскому свидетельствует, например, и тот факт, что даже «Братьев Карамазовых» считали чем-то вроде наспех сделанного бытового криминального романчика. А при переводах с прекрасной формулировкой «за ненадобностью» выбрасывали из него главу о «Великом инквизиторе».

Трубадур банальности

Доставалось классику и от современников, и от наследников. Вот говорит Глеб Успенский: «Редкие описания в его романах бесцветны и банальны до невозможности, а кроме того - потрясающе небрежны». Вот сознаётся Белинский в письме к мемуаристу и историку литературы Павлу Анненкову: «Надулись же мы, друг мой, с Достоевским-гением!» Вот Лев Толстой более-менее деликатно замечает: «Достоевский - серьёзное отношение к делу, но дурная форма, однообразные приёмы, однообразие в языке». А вот Владимир Набоков рубит сплеча: «Достоевский есть не что иное, как низкопробное трюкачество, не имеющее себе равных по глупости во всей мировой литературе. К тому же все его известные сочинения создавались в условиях крайней спешки».

Самое интересное, что во всём этом есть изрядная доля правды. Пожалуй, именно «условиями крайней спешки» можно объяснить ставший уже хрестоматийным «ляп» Достоевского: «В гостиной стоял круглый стол овальной формы». Да и насчёт банальностей... Разнообразные героини «со следами бывшей красоты на лице», ставшие лютым штампом ещё во времена детства Достоевского, так густо населяют его романы, что впору прореживать. Юный и ехидный Антоша Чехонте всласть оттоптался на подобных клише в своём коротком рассказе «Что чаще всего встречается в романах, повестях и т. п.». По его мнению, чаще всего, к примеру, встречаются «Белокурые друзья и рыжие враги». Можно провести эксперимент и перечитать, скажем, «Преступление и наказание», чтобы самостоятельно убедиться: все положительные герои там худощавые, а все отрицательные - либо толстые, либо «слегка жирноватые».

Ну а упомянутая Успенским небрежность Достоевского проявлялась не только в его романах, но и в публичных, причём весьма ответственных, выступлениях. Именно этой небрежности мы обязаны тем, что в каждом школьном сочинении по «Евгению Онегину» можно найти пассаж о трагедии Татьяны Лариной, которую выдали замуж за старого генерала. На самом деле из пушкинского текста ясно следует, что «толстый этот генерал» и Онегин - почти ровесники. Но Достоевскому в своей речи на открытии памятника Пушкину из каких-то загадочных соображений было угодно назвать мужа Татьяны стариком, и теперь этого «старика», похоже, не вырубишь топором, что свидетельствует о чудовищном, всеподавляющем авторитете «плохого писателя».

Русский мальчик

А был ли он настолько плох? Теоретически нападки коллег на Достоевского можно объяснить элементарной завистью. Есть, правда, одно исключение, которое носит имя Лев Толстой. Литературоведы говорят, что его, дескать, «не удовлетворяли принципы миропостижения Достоевского». На человеческий язык это можно перевести просто - Толстым двигала не зависть, о которой смешно говорить, но ревность. А ревновать было к чему - решался вопрос, кто в литературе будет «главным исповедником загадочной русской души». Тот, кто воевал, как Толстой, или тот, кто сидел, как Достоевский.

История рассудила их по-своему, и, похоже, вполне справедливо. Во-первых, через сто лет в русской литературе эту дилемму разрешил Александр Солженицын, который, подобно Достоевскому, угодил на цугундер по политической статье и, в точности как Толстой, воевал в звании капитана артиллерии. Ну а во-вторых, герои романов и Толстого, и Достоевского прочно вошли в наш обиход на самом важном, бытовом уровне. Уж здесь известные всем анекдоты и про Наташу Ростову («Гусары, молчать!»), и про Родиона Раскольникова («Ну, не скажите! Десять старушек - уже рупь!») точно стоят наравне. Да и пошлое механически слепленное определение русской литературы «Сплошной Толстоевский» дорогого стоит!

Тем не менее всё-таки кажется, что в этом заезде Достоевский вырывается вперёд. Максимум, что можно поставить ему в вину, так это то, что городок Скотопригоньевск (место действия «Братьев Карамазовых») так и не стал русским аналогом Баскервилль-холла, хотя интрига в русском романе закручена ничуть не хуже, чем у Конан Дойла.

Видимо, как раз в этом и проявился феномен «русских мальчиков», мастерски нарисованный Достоевским: «Дайте русскому школьнику карту звёздного неба, и на следующий день он вернёт вам её исправленной». А сам Фёдор Михайлович оказался настолько крут, что смог обычный полицейский детектив превратить в высокий психологический роман, которому вечно будут изумляться и из которого уже не станут выбрасывать «Легенду о Великом Инквизиторе».

Говорить о великом писателе, классике мирового масштаба, одном из величайших властителей дум как о любовнике, муже и мужчине "с сексуальными странностями", мягко говоря, нелегко. Во-первых, неимоверно сложно побороть пиетет. А во-вторых, уж больно сама тема "опасна" - когда называешь вещи своими именами, слова становятся тяжеловесными и грубыми, и трудно соблюсти меру, если речь идет о такой гениальной и больной индивидуальности, как Федор Михайлович Достоевский.

Певец чудовищной эротики?

Многие черты его характера и события жизни продолжают оставаться загадочными и необъяснимыми. Подлинную правду о нем знали только немногие друзья. В своих романах и повестях он так взволнованно говорил о тайнах, провалах и безумиях пола, так настойчиво выводил сластолюбцев, растлителей и развратников, так проникновенно рисовал "инфернальных" (роковых) и грешных женщин, что совершенно естественно возникает вопрос: откуда пришло к нему исключительное знание тяжелой, порою чудовищной эротики его распаленных героев и героинь? Создал он весь этот мир страстей, преступлений и возмездия, взлетов духа и беснования плоти из наблюдений, фантазий или собственного опыта? Кого и как любил он и каким был Достоевский-муж и любовник? Может быть, кое-что в этом рассказе вам покажется неправдоподобным или маловероятным, но ведь Достоевский был гораздо сложнее, чем любой из его героев. Гениальный эпилептик, прошедший через страшные испытания смерти, каторги, нужды и одиночества, патологический любовник и мятущийся искатель святости, он прожил неповторимую, фантастическую жизнь.

Первая любовь

Федор Михайлович Достоевский вырос в семье, над которой безгранично властвовал отец-деспот. Вспыльчивый, угрюмый и подозрительный, он доходил до патологических преувеличений в своих обидах и фантазиях. Михаил Андреевич был способен обвинить в неверности жену на седьмом месяце беременности, а потом мучительно переживать свои сомнения. Почти такой же болезненный характер носили вспышки его гнева. В докторе Достоевском хорошо заметны все признаки двойственности и невроза, которые проявились потом и у его сына. Вполне вероятно, они стали причиной возникновения страшной болезни - эпилепсии.
Мать умерла, когда Федору еще не исполнилось шестнадцати лет. В тот же год его со старшим братом отправили в Петербургское инженерное военное училище. Подросток Достоевский был замкнутым и робким, у него не было ни "манер", ни денег, ни знатного имени. Если сверстники хвастались знанием тайн любви, полученным в объятиях крепостных девок и петербургских проституток, то Федору оставалось только помалкивать.
После с горем пополам оконченного учебного заведения Достоевский сразу же подал в отставку и занялся писательством. Это был единственный способ заработать на жизнь: в восемнадцать лет он остался круглым сиротой с кучей младших братьев и сестер. В 24 года с успехом повести "Бедные люди" перед Достоевским открылись двери петербургских салонов. У литератора Ивана Панаева он знакомится с его женой, Авдотьей Яковлевной, и по уши влюбляется. Через три месяца Достоевский пишет брату: "Я влюблен не на шутку в Панаеву... Болен нервами и боюсь горячки или лихорадки нервической". Первая влюбленность была мучительной, а закончилась унизительно. 22-летняя красавица брюнетка Панаева не обратила никакого внимания на худенького белокурого нервного юношу с болезненным цветом лица, а стала любовницей Николая Некрасова, который был и настойчивее и богаче, и более знаменит. Что ж, ее можно понять...
Тем не менее не стоит думать, что несчастный влюбленный был совершенным девственником. По собственному признанию, Федор не отказывался участвовать в товарищеских пирушках, и шумные вечера обычно заканчивались в публичных домах. В 24 года Достоевский писал: "Я так распутен, что уже не могу жить нормально, я боюсь тифа или лихорадки, и нервы больные", а также: "Минушки, Кларушки, Марианны и т.п. похорошели донельзя, но стоят страшных денег. На днях Тургенев и Белинский разбранили меня в прах за беспорядочную жизнь".
Но литературный успех очень быстро сменился провалом. Следующее произведение «Двойник» не понравилось ни публике, ни критике. Достоевский "ушел на дно". Николай Страхов, биограф и близкий друг Достоевского, говорил, что описание молодости героя "Записок из подполья" весьма автобиографично: "В то время мне было всего 24 года. Жизнь моя была угрюмая, беспорядочная и до одичалости одинокая... Дома я всего больше читал, но по временам наскучало ужасно... Хотелось двигаться, и я вдруг погружался в темный, подземный, гадкий не разврат, а развратишко... Порывы бывали истерические, со слезами и конвульсиями... Развратничал я уединенно, по ночам, потаенно, боязливо, со стыдом, не оставлявшим меня в самые омерзительные минуты... Боялся я ужасно, чтоб меня как-нибудь не увидали, не узнали... Ходил по самым темным местам..."
К 28 годам Достоевский увлекся утопическим социализмом, попал в кружок Петрашевского, а оттуда, после страшной пытки мнимой казнью, - на каторгу, где встретил свою первую жену.

Марья Дмитриевна как Настасья Филипповна

Когда Федор Михайлович повстречался в Семипалатинске с Марьей Дмитриевной, он был зрелым 33-летним мужчиной, прошедшим каторгу, а ей было 28 лет и она была замужем за учителем гимназии Исаевым. Несчастная супруга алкоголика, она пожалела и приголубила странного гостя, которому изливала душу. Он же в нее влюбился без памяти - ее сострадание, участие и легкую игру от скуки и безнадежности принял за взаимное чувство. Достоевский овеял ее всеми чарами неудовлетворенных желаний, эротических фантазий и романтических иллюзий, накопленных за годы вынужденного воздержания. Кроме того, она страдала, а чувствительность к чужому горю всегда подогревала его страсть. Очень скоро их связь переросла в сильную привязанность, да и фортуна "помогла" - умер алкоголик муж. Тут бы и пожениться, но экзальтированная Марья Дмитриевна начала испытывать чувства "на прочность". Она писала Достоевскому то истерически ненавидящие письма, то страстно любовные. Его эта игра убивала, ведь он любил со всей силой и страстью запоздалой первой настоящей любви. А через какое-то время Марья Дмитриевна представила Федору свой "секрет" - молодого и нищего 24-летнего любовника-жениха Вергунова.
Достоевский был на грани безумия. Мучился он, мучилась она, мучая и старого, и нового любовника. Но все находили в этом какое-то своеобразное удовольствие. В 1856 году Достоевский писал: "Она по-прежнему все в моей жизни, люблю ее до безумия, разлука с ней довела бы меня до самоубийства... Я несчастный сумасшедший. Любовь в таком виде есть болезнь".
Но после того как Достоевский получает первый офицерский чин и соответственное жалованье, аманту-жениху дается отставка. Марья Дмитриевна и Федор Михайлович скоропалительно венчаются в тихой церкви в городке Кузнецке. Первая брачная ночь обернулась для молодоженов кошмаром - с Достоевским случился страшный припадок падучей. А сама молодая жена оказалась истерической натурой с явно выраженными тенденциями к мании преследования и меланхолии - то есть с чертами паранойи. Молниеносно обижалась, в гневе кричала и рыдала до упаду. Успокоившись, так смиренно просила прощения, что у Достоевского разрывалось сердце. Он падал на колени и целовал ей руки. Жить вместе таким больным и сложным людям было практически невозможно. Вместо медового месяца на их долю выпали разочарования, боль и утомительные попытки добиться гармонии.
Тон писем Достоевского совершенно меняется: "Живем кое-как". Чтобы наши современницы лучше представили себе характер первой жены Достоевского, скажем, что Настасья Филипповна из "Идиота" практически "списана" с Марьи Дмитриевны.
Постепенно Достоевский возвращается к писательскому труду. В 1859 году была удовлетворена его просьба о возвращении в европейскую Россию. Семья переехала в Тверь. Есть свидетельства, что всю дорогу из Сибири их сопровождала карета Вергунова, а Марья Дмитриевна бегала по ночам тайком от мужа на соседний постоялый двор. Официальных подтверждений этому нет, но в Твери брак Достоевских потерпел полное фиаско: Марья Дмитриевна призналась, что всегда любила только молодого аманта. Правда, расстаться супруги не смогли - "несмотря на то, что мы были положительно несчастны вместе, мы не могли перестать любить друг друга: даже чем несчастнее были, тем более привязывались друг к другу" (из письма Достоевского к брату Михаилу).
В 1860 году они переезжают в Петербург, но Марья Дмитриевна не выдерживает холодного и гнилого климата столицы и возвращается обратно в Тверь. С этого момента их брак становится чистой формальностью. Марья Дмитриевна умирала от чахотки, а Федор Михайлович уехал за границу к молодой и красивой любовнице. Вернувшись, застал Марью Дмитриевну в ужасном состоянии - это был живой труп, мучающий истериками себя и всех окружающих. После ее смерти Достоевский писал так: "Существо, любившее меня, и которое я любил без меры, жена моя умерла в Москве. Она любила меня беспредельно, я любил ее тоже без меры, но мы не жили с ней счастливо". Если они и любили друг друга, то очень странною любовью...

Аполлинария как Полина

У изголовья умирающей Марьи Дмитриевны Федор Михайлович мечтал о другой, к которой стремился со всей силой страсти, желания и ревности. А началось все гораздо раньше. После одного из публичных выступлений к Достоевскому подошла стройная молодая рыжеволосая красавица и передала писателю письмо. Это было страстное любовное признание, которое и написала сама красавица, Аполлинария Суслова.
Он стал ее первым мужчиной. Судя по дневниковым записям Аполлинарии, она "ждала любовь" до 23 лет и "отдалась, не спрашивая, не рассчитывая". Но на самом деле не искала в нем ни красоты, ни физического обаяния - видела только писателя, известность которого все увеличивалась. Ей льстило, что в нее влюблена 40-летняя знаменитость. Аполлинария пошла к Достоевскому по выбору рассудка, и в интимной области ее ожидало разочарование. Впоследствии она писала ему: "Наши физические отношения были лишены всякой романтики. Они были для тебя приличны, ты вел себя как человек серьезный, занятой, который по-своему понимает свои обязанности, но не забывает и наслаждаться, напротив, даже необходимым это считает на том основании, что какой-то великий доктор уверял, что нужно пьяным напиться раз в месяц".
Методичность, размеренность, почти пунктуальность "в грехе" удивляла и оскорбляла Суслову. Всячески оберегая свою больную жену от слухов, Достоевский ничем не жертвовал для "своей Полиньки". Она не могла согласиться на неравенство в положении, считала, что сама отдала этой любви все, а он - ничего. Было некрасиво и нехорошо: встречи в меблированных комнатах, обстановка адюльтера при тяжелобольной жене, вся эта "незаконная связь" с теми внешними подробностями, от которых на другой день становилось больно и стыдно. Через полгода Аполлинария начала настаивать на отъезде за границу, чтобы пожить вдвоем на свободе, не таясь. Но Достоевскому постоянно приходилось хлопотать о своем журнале. Аполлинария уехала одна.
Вырваться в Париж к своей "обожаемой Полиньке" он смог только через три месяца, но там его ожидал удар - она полюбила другого! Счастливым соперником оказался студент-испанец Сальвадор, который, переспав с ней несколько раз, успел утратить всякий интерес к "сумасшедшей русской" и бегал от Аполлинарии по всему Парижу. На Достоевского обрушились потоки брани за опоздание (если бы он приехал вовремя, они могли бы быть счастливы) и истерики по поводу любовной катастрофы. Опять женщина, которую он любил, изменила, и ему приходится быть ее утешителем и советчиком. Но зато его любовь вступила в новый круг: страдать из-за нее стало наслаждением. В общем, "все как у людей".
Они решили все-таки отправиться в запланированное путешествие, но уже не в качестве любовников, а... друзей. Так сказала Аполлинария. Достоевскому тяжело, он все время играет в рулетку, спуская все их общие деньги. Аполлинарии на это наплевать - она стишком занята своими переживаниями. Между "друзьями" постоянно разыгрываются сцены в стиле "загадочной русской души". Из дневника Сусловой: "Вчера Ф. М. опять ко мне приставал. Ему хочется знать причину моего упорства. У него была мысль, что отказ - это каприз, желание помучить. - Ты знаешь, - говорил он, - что мужчину нельзя так долго мучить, он, наконец, бросит добиваться. Я не могла не улыбнуться. Ф. М., уходя от меня, сказал, что ему унизительно так меня оставлять (это было в 1 час ночи, я раздетая лежала в постели). - Ибо россияне никогда не отступали". Их скитания походили скорее на крестный путь, чем на романтическое путешествие.
К зиме 1863 года Достоевский вернулся в Россию к умирающей жене. Аполлинария остается в Берлине, пытаясь заниматься "литературой", и спит со всеми без разбора. В это время она пишет о Достоевском: "Я его просто ненавижу. Он так много заставлял меня страдать, когда можно было обойтись вовсе без страдания".
Не в силах найти спасение от наваждений в образе Аполлинарии, сам Достоевский ищет фантастические выходы из положения. Он решает жениться на какой-нибудь хорошей, чистой девушке. Случай знакомит его с красивой и талантливой 20-летней барышней из отличной дворянской семьи, Анной Корвин-Круковской, родной сестрой Софьи Ковалевской (которая, кстати, была влюблена в Достоевского). Узнав об этом, Суслова пишет покаянные письма. Достоевский с легкостью необыкновенной отказывается от матримониальных планов и снова мчится за границу. Он жаждет любви и рулетки. Рулетка должна принести деньги, а любовь - счастье.
Увы, ничего не вышло ни с первым, ни со вторым. Федор Михайлович опять проигрывается в пух и прах, а себя Аполлинария дарит ему нехотя, словно милостыню. Он делает ей предложение, которое она со смехом отвергает. После трех лет любви, измен, ссор и примирений Аполлинария объявляет, что им пора расстаться. Достоевский к тому времени так устал, она так его истерзала, что он даже успокаивается. Но в течение всей своей последующей жизни писатель называл ее "подругой вечной", вздрагивал, когда при нем произносили ее имя, и поначалу переписывался с нею, скрывая это от второй жены, описывай ее в своих произведениях. Полина из "Игрока" - портрет Аполлинарии Сусловой в полный рост.

А была ли девочка?

Вопрос о растлении малолетних, а точнее, сценах с изнасилованием девочки в нескольких романах Достоевского, заинтриговывает читателя. В "Бесах" великолепный и загадочный Ставрогин по прозвищу "Принц Гарри" рассказывает, как он однажды изнасиловал 12-летнюю девочку, а затем толкнул ее на самоубийство. Редактор "Русского вестника", где печатался роман, отказался публиковать эту главу из-за ее "невыносимого реализма", и Достоевский читал ее Страхову, Майкову и многим другим, спрашивая их мнение. В письме к Льву Толстому Страхов повторял, будто сам Достоевский похвалялся ему половыми сношениями с девочкой, приведенной к нему в баню гувернанткой. Но вдова писателя Анна Григорьевна в своих "Воспоминаниях" пишет: "Эту гнусную роль Ставрогина Страхов в злобе своей не задумался приписать самому Федору Михайловичу, забыв, что исполнение такого изощренного разврата требует больших издержек и доступно лишь для очень богатых людей". Впрочем, словно опомнившись, она не довольствуется таким наивным аргументом и говорит затем о высоких нравственных качествах своего мужа.
Правда, подобные слухи о Достоевском ходили в петербургских литературных кругах еще в 60-е годы, за шесть лет до написания "Бесов". Говаривал об этом и приятель молодости Достоевского писатель Григорович. По его словам, во время какого-то судебного процесса об изнасиловании 10-летней девочки Достоевский воспылал к ней страстью, пошел за нею после суда и воспользовался ею. А литератор Фаресов со слов близкой знакомой Достоевского Назарьевой передавал, будто сам Достоевский ей рассказывал, как он соблазнил одну гувернантку, а заодно и несовершеннолетнюю девочку, к которой та была приставлена.

"Этот предмет целую поминутно..."

Из-за постоянного одиночества и потребности в близком человеке брак для 45-летнего Достоевского становится навязчивой идеей. Кроме того, у него начинаются крупные неприятности с кредиторами. Для срочной работы над двумя романами - "Преступление и наказание" и "Игрок" - он берет стенографистку. Анна Григорьевна Сниткина, 19 лет от роду, обожающая произведения известного писателя, соглашается работать практически бесплатно. Странности и срывы Достоевского ее не удивляют и не пугают, а он поражен искренним участием в его проблемах такого милого и доброго существа. Долго мучаясь мыслями о собственных недостатках и огромной разнице в возрасте, он все же делает предложение. К своему великому изумлению, получает радостное согласие.Обоюдному счастью нет предела. Впервые в жизни Достоевский чувствует себя спокойно и счастливо.
Молоденькая Анна Григорьевна должна была пройти через многое: исступленные, безумные припадки ревности, рождение и смерть детей, страшные приступы эпилепсии, убийственную страсть к рулетке. Она сумела вылечить его. Жена горячо любила Достоевского как мужчину и человека смешанной любовью жены и любовницы, матери и дочери - такая женская привязанность самая крепкая. А он любил ее и по-отцовски, и как девочку, молоденькую и невинную. Смешение всех элементов придавало его объятиям некий налет греховности. Может быть, именно поэтому Федор Михайлович никогда более не посмотрел ни на одну женщину и никогда не изменял Анне Григорьевне даже в мыслях.
"Серенькая мышка" без особых талантов сумела удержать своего мужа в высочайшем сексуальном напряжении в течение всех лет семейной жизни. В возрасте 58 лет Достоевский пишет своей жене: "Каждую ночь ты мне снишься... Целую тебя всю, ручки, ножки обнимаю... Себя береги, для меня береги, слышишь, Анька, для одного меня... Целую тебя поминутно в мечтах моих всю, поминутно взасос. Особенно люблю то, про что сказано: "И предметом сим прелестным - восхищен и упоен он". Этот предмет целую поминутно во всех видах и намерен целовать всю жизнь. Аничка, голубчик, я никогда, ни при каких обстоятельствах в этом смысле не могу отстать от тебя, от моей восхитительной баловницы... Целую пальчики ног твоих, потом твои губки, потом опять..."
О том, что опять собирался поцеловать Достоевский, мы можем только догадываться – это главное слово перед публикацией писем в печати было зачеркнуто самой Анной Григорьевной, как, впрочем, и многие другие слишком откровенные. Интересно и то, что в произведениях Достоевского нет ни одного женского образа, "списанного" со Сниткиной.
Литературоведы считают, что настолько растворилась в служении своему великому мужу, что тот воспринимал ее не как женщину, а как часть себя. Но насколько же напряжен был бить сексуальный источник в Достоевском, если материальным результатом их отношений явилось рождение четверых детей (и это при убогих условиях жизни, при эпилепсии, при женитьбе на пятом десятке). А духовным результатом стало создание 60-летним стариком (по меркам того времени) "Братьев Карамазовых" - этой сладострастной песни сладострастной любви!

Литературоведы — странный народ. Казалось бы: сухари, закопаются в своих книжках… Но бывает иначе — когда концентрация на литературе дает удивительный внутренний свет и юмор, и мудрость.

А случай Людмилы Сараскиной — совсем особый: из многотомной братской могилы литературоведческих изысканий вырвалась ее книга “Солженицын”, получив однажды самую престижную премию страны “Большая книга”.

Да и жизнь ее отнюдь не заключена в четырех стенах институтов и библиотек. За кадром Людмила Ивановна рассказывает мне о себе, о супруге, о сыне и внучках. (“Надо всегда разделять их интересы! Поэтому я и “Гарри Поттера” изучила для внучек, и Фредди Меркьюри для сына…”) А в кадре — конечно, ее “Достоевский”, новая книга в серии “ЖЗЛ”. Как сложится судьба этой книги?

— Людмила Ивановна, это вторая написанная вами масштабная биография. Хорошо ли она продается? Как считаете, каковы шансы на какую-нибудь крупную премию?

— Не могу даже и думать об этом. Боюсь увидеть человека, который покупает мою книгу, поэтому не захожу в книжные магазины. Я бы хотела, чтобы история с «Достоевским» оставалась приватной. Но Достоевский — это мое всегдашнее. Это счастье — написать наконец то, о чем ты думал много лет. Профессия историка литературы такова, что ты кладешь свою единственную жизнь к ногам другого человека. Моя жизнь мне не менее интересна, но... она отдана Федору Михайловичу.

Как не свихнуться от Достоевского?

— Но ведь Достоевский — это такой нерв. Какой человек с мало-мальски чувствующей душой может хотя бы читать его без трясущихся рук? А уж методично изучать его, вникнуть в его жизнь и творчество... Вы же живой человек, как вы с ума не сошли?

— Бывало и больно, и тяжело! Ни о каком холодном расчете не могло быть и речи. Понимаете, я не курю, не выношу никакого алкоголя, не пью даже кофе, вегетарианствую ; у меня нет обычных способов взбадривания и расслабления. Но я старалась не работать позже двух часов ночи. Иначе не уснуть. Надо заставить себя выключить компьютер, привести нервы в порядок. Это не дается просто. Мне порой казалось, что я заболеваю. Но счастье, что есть ночной кинематограф! Он меня спасал. Однако нельзя заранее выбирать фильм! Нужна неожиданность: включаешь телевизор — и ты захвачена.

— То есть у вас уже есть рецепты — как писать о Достоевском и не свихнуться?

— Да! Такую книгу можно писать только залпом, надо погрузиться на самое дно этой судьбы, поймать нерв, испытать драйв. Потом, у меня есть семейные радости и есть подружка — миниатюрная серая кошечка. Живет за крышкой моего ноутбука, как за печкой. Мордочку высунет, вытянет лапки, выразительно посмотрит на меня... и возвращает к реальности.

Толстой vs Достоевский?

— Есть мнение: Достоевский сегодня неактуален. Не его время: никому сегодня этот надрыв не нужен. То ли дело Толстой! Мысль семейная, мысль военная...

— Не соглашусь. Они были современниками (Достоевский старше Толстого на 7 лет и умер раньше него на 30 лет) и были совместимы в русской жизни XIX века. Точно так же они совместимы и востребованы сегодня. Каждый из них по-своему отражает различные экстремальности русской жизни. Но зря вы думаете, что Толстой сейчас ко двору. Напротив! Государство боится Толстого. Так писать против института государства! В трактате «Путь жизни» Толстой писал, например, что христианин не должен принимать участия в делах государства, что церковная вера — рабство. Такие выступления против церкви, как у Толстого, были разве что у Вольтера. И хотя формального отлучения Толстого не было, оно нависало над ним мрачной тенью. Посмотрите дневники Иоанна Кронштадтского, который у нас признан святым: он молился, чтобы смерть прибрала Толстого. Называл великого писателя сатаной, геенной огненной... Я все думаю: христианство ли это — молиться о смерти другого?

В минувшем год 100-лети кончины Толстого отмечали везде — в Перу, в Венесуэле, в Бразилии... Кроме России. У нас — серьезно, на государственном уровне — не было ничего: Толстого фактически отлучили от государства. Нынешним летом я была в Ясной Поляне на конференции. По телевизору показывают фильм, автор которого, Эдуард Сагалаев, приезжает в Оптину Пустынь, у молодого монаха спрашивает о Толстом. И монах говорит: да вовеки будет гореть в аду этот сатанист. Так легко сказал! Молодожены из Тулы в день бракосочетания часто приезжают поклониться могиле Толстого как святыне. Могила без креста! Могила человека, который всю жизнь самостоятельно искал дорогу к Богу, неистовствовал, упрямился, мучился... Разве это не достойно уважения?

— А Достоевский? Сегодня его ценят больше как психолога.

— Те, кто считает, что он только психолог, мне кажется, глубоко неправы. Некоторым из наших идеологов и политиков Достоевский сильно вредит. Анатолию Чубайсу, «перечитавшему» несколько лет назад Достоевского, тут же захотелось разорвать его на мелкие кусочки. Согласитесь, из-за одной психологии не нужно рвать кого-то на мелкие кусочки. Причем виртуально: ты ведь уже не дотянешься ни до его могилы, ни до его мировой славы. А хочется! Почему? Достоевский разоблачил весь этот наглый хапок наших олигархов. Вот роман «Подросток», где Аркадий Долгоруков хочет быть богатым, как Ротшильд. Мечта 20-летнего мальчишки, который не видел в детстве лишнего куска хлеба. Современники Достоевского поражались: где он видел такую молодежь, что за безумный бред — хотеть быть таким же богатым, как Ротшильд, и править миром. Сегодня это общее место.

— Да что там Ротшильд, разве это деньги...

— Да, сегодня «как Ротшильд» — это даже как-то мало! Майер Ротшильд с конца XVIII века копил свое богатство, его сыновья основали европейское банковское дело; их банки и их династия процветают и сегодня. У нас же подобное богатство появляется за два года, за пять лет... Как это возможно, спрашивают сегодняшние подростки, дайте рецепт, обеспечьте технологию! А Достоевский первым «все понял и на всем поставил крест» (это из Ахматовой). Посмотрите в «Преступлении и наказании» не только на Раскольникова, но и на Лужина! Первый «новый русский» в нашей литературе.

— Еще Чичиков.

— Да, но с авантюрным уклоном. Мы не привыкли видеть в бизнесменах честных людей: ну жулье, и жулье без тормозов и совести. Сегодня это становится нормой жизни — какого богача ты можешь упрекнуть в том, что он наворовал? Воровать — нормально, спрашивать — неприлично. Достоевский весь этот механизм показал детально. Поэтому наши олигархи хотят его разорвать на кусочки.

Так что и Толстой, и Достоевский, каждый со своей стороны, оказываются зеркалом нашей сегодняшней жизни! Когда берешь бинокль под названием «Достоевский» — батюшки-светы, вот же они, бесы. Вот Верховенский, который говорит: не надо образования, всякого гения потушим во младенчестве, хватит науки. Разве не это мы сегодня слышим? Мы пустим разврат неслыханный... Нужно, чтобы человек превратился в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь! Разве мы не это видим с экранов телевизоров?

Сочувствие к «овце»

— А давайте спустимся с государственного уровня к маленькой частной жизни. Зачем людям, уставшим после работы, читать Достоевского — мрачного, тоскливого, всегда с плохим финалом?

— Несколько лет назад, когда по ТВ шел «Идиот» В.Бортко, в автобусах, в метро люди — впервые в жизни — читали этот роман. И спрашивали друг у друга: а что дальше, чем кончится? Какое сердечное сочувствие к этой «овце», князю Мышкину, испытали люди! Евгений Миронов признавался, что раньше думал, будто героями русской литературы могут быть только сильные люди, демонические мачо, печоринцы. Он не подозревал, что героем, которому пишут и признаются в любви девушки, может быть Мышкин. А ему мешками приносили письма от старшеклассниц, которые наконец увидели, каким чистым, благородным, самоотверженным может быть человек. Это вдруг привлекло. Мы привыкли, что любят только сильных и богатых. Общество забыло, что можно любить человека хрупкого и ранимого. Но немедленно вспомнило! Сериал был показан спустя 130 лет после выхода романа, который впервые за свою историю стал национальным бестселлером. С прилавков смели все издания. Вдруг люди захотели понять, что это за явление такое — добрый, смешной, лишенный самолюбия... Князь Христос — так князя Мышкина называл в черновиках Достоевский. Христос воскрес, ибо Бог. Но как человек, в своей человеческой ипостаси, он был распят. Люди, лишенные эгоизма, не жильцы в этом мире. Такова судьба Мышкина...

— Да. Но сериал прошел — и как не было.

— Хуже. В этом году с Достоевским произошла ужасная история. Я имею в виду фильм В.Хотиненко. Авторы не верили, что биография Достоевского может быть привлекательной, если следовать правде, и насытили ее злостным вымыслом. Боялись, что правда будет блеклой, не даст рейтинга. И сделали писателя чуть ли не педофилом, смакующим разврат. Это культурное преступление, как я считаю. Находятся учителя, которые хвалят фильм, пишут: пускай, зато ученикам будет интересно. Привлечь любыми средствами? Если тебе хочется показать педофила, возьми реального, их каждый день по телевизору показывают, толкуют о лобби педофилов в Госдуме... Нет, берут Достоевского. Преступление Ставрогина храбро адресуют ему. Писатель — опасная профессия: выводя персонажа отрицательного, с дурными поступками, он рискует, что рано или поздно все это припишут ему самому.

— По опросу «МК», 27% читателей «не любят Достоевского, слишком тяжелый писатель».

— Ну что тут скажешь?! Для меня это светлый писатель. В его произведениях свет — это он сам. Если читатели ищут хеппи-энда — да, этого у Достоевского не найдешь. В «Братьях Карамазовых» нет хеппи-энда. А есть урок: как распалась и погибла семья при полном бесчувствии братьев к отцу и друг к другу, так погибнет и страна. Ведь, чтобы было братство, нужны братья! И братское отношение. Как минимум — в семье, как максимум — в человечестве.

— Вы приводите цитату из черновиков к роману: «Бог дал нам родных, чтобы учиться на них любви».

— Да, это из заповедей Зосимы, он этого жаждал! Поэтому он призывает Алешу выйти из монастыря, быть около обоих братьев, рядом с отцом. И если бы он был неотлучно при них, выполнил бы свой долг, не было бы убийства! Но он был слишком занят собой... Эгоизм правит человеком на разных уровнях. Достоевский говорит нам: надо выполнять свой долг, а потом уже богословствовать — так ведь и Бога найдешь... А мундирное православие без дела — это нуль... Достоевский — не писатель хеппи-эндов, а писатель предвидений и предупреждений.

«Образованы, очеловечены и счастливы»?

— Если Достоевский — светлый писатель, то тем более мне странно было: вы ни слова не написали про «Белые ночи». А ведь светлее повести — разве что «Гранатовый браслет» Куприна...

— Видите ли, в самом начале от Достоевского ожидали, что он будет вторым или новым Гоголем. А он не хотел быть вторым, никто из нас не хочет быть вторым. Нет писателя без амбиций, без честолюбия. У Достоевского всегда были колоссальные амбиции, желание сказать свое слово в литературе. Поэтому все молодые годы, до ареста в 1849-м, он искал свой путь. Сентиментальная повесть «Белые ночи» — это поиски себя. Линия «Белых ночей» не стала доминантной. Она потом выросла в «Униженные и оскорбленные». Останься Достоевский на уровне «Белых ночей», он никогда не стал бы Достоевским. «Белые ночи» — поиски типа. Там нет еще осознания того, что жизнь вообще трагична — хотя бы потому, что человек умирает. Но при этом — какой свет! Он говорит: хочу верить, что когда-нибудь все мои соотечественники — смотрите, какие слова — будут «образованы, очеловечены и счастливы». Это ведь его гражданский символ веры. Такая триада. «Образованы» — на первом месте! А ведь это не достигнуто до сих пор! С образованием у нас все хуже и хуже, с очеловеченностью — хуже и хуже, а уж про счастье...

— Сам-то Ф.М. счастлив бывал? Такая сложная личность...

— Конечно! Много раз! И особенно в детстве. Он из тех русских писателей, которых родители ни разу не ударили.

— Кто не знает, думает, что, наоборот, его били.

— Никогда! Это при всей бедности (ведь они жили в казенной квартире, если отец семейства уходит со службы — все, квартиры нет). В Даровом стоит их «барский» дом — да сейчас богатеи даже сараев таких не строят. Крохотный одноэтажный домик. Бедность! А он был очень счастлив в детстве. Любил мать, старшего брата Мишу, младших сестер... Отец, при всей бедности, отдал сыновей в лучшее учебное заведение. Он считал — мы бедны, значит, будем брать образованием.

— Вы рассказываете в книге, какая тотальная коррупция оказалась в этом «лучшем учебном заведении».

— Конечно, и это было жестокое разочарование! Оказалось, там все по блату. Позже Ф.М. пережил счастливейший литературный дебют, когда его первый роман прочли Некрасов и Белинский, когда он стал их любимцем... А потом снова обрыв, обида — он переходил на другую сторону тротуара, завидев своих бывших благодетелей. Но ведь счастье было! Мгновения счастья помогали пережить все, не утопиться в Неве, не повеситься...

Передоз «Настасьи Филипповны» в крови

— Попыток суицида ведь у него не было?

— Нет, хотя он много думал об этом. Ведь посмотрите: из кружка Белинского выгнали, братья Бекетовы уехали, а ему хотелось общения, близких друзей. В кружок Петрашевского он стал ходить, потому что больше было некуда. Были минуты душевной близости с Николаем Спешневым, я думаю. Но все имело свои обратные стороны. Как и стиль романов Достоевского: свадьба оборачивается похоронами, бал — пожаром. Эта двойственность мира его сопровождала всегда. Но были светлые моменты. «Я несчастный сумасшедший», — говорил он, когда отчаянно и самозабвенно влюбился в свою первую жену. Любовь как смертельная болезнь. Так было и с Аполлинарией Сусловой. Со второй женой испытал супружеское и отцовское счастье — и жестокое горе, когда умерли двое из его четырех детей... Можно, можно называть его светлым писателем. Ведь такой роман о любви, как «Бесы», кто бы еще смог написать? Грандиозная история любви — безнадежной, бесконечной, безумной, лишенной всякого намека на счастье. Лиза — как она с ума сходит по Ставрогину. Даша — как она его жертвенно любит, с какой радостью все прощает. Есть только одна такая героиня в русской литературе — Вера в «Герое нашего времени». Знает, что счастье невозможно, но все равно любит. Такое отсутствие женского эгоизма, такая самоотдача! И при этом ее отвергают. Даша не нужна Ставрогину, раздражает его, а она это знает и все равно готова бежать за ним. Поразительно: Достоевский полагал, что бывают такие женщины. Без щучьего эгоизма, без агрессии собственницы. Такой женской любви нет в литературе. У Толстого Анна Каренина только учуяла, что запахло изменой, с ума стала сходить, на опиум подсела. А Даша все приняла тихо и смиренно. Ведь по черновикам ясно, что была любовная связь, была неудачная беременность. Но никогда ни упрека, ни намека...

— Прекрасные вещи вы говорите. А я все думаю: в реальности кому это нужно? Ведь не бывает же таких людей.

— Вы правы. Вот Настасья Филипповна. Я считаю, есть некое вещество, некая субстанция под названием «Настасья Филипповна». В небольшом количестве она есть в любой женщине. Все зависит от концентрации.

— Что за вещество? Что в него входит?

— Чувство колоссального самолюбия. Если оно затронуто — истерика. Огромный эгоизм. Готовность мстить за неудавшуюся любовь, измучить всякого, кто приблизился. За что? За то, что приблизился! Не дай бог еще и отдалась — да за это она растерзает, убьет. Он посмел ко мне... В романе «Идиот» эта субстанция прописана в максимальной дозе. Такого нет в жизни. Достоевского интересует предельное состояние того или иного качества в человеке. Он проверяет: до какой черты дойдет женщина, если она оскорблена, уязвлена, ненавидит, хочет мстить...

Я занимаюсь им со студенческих лет. Каждый раз думаю про какую-то тему: ну, это уже все, проехали, неактуально, исчерпалось. А никогда не исчерпывается! Приходит новое десятилетие... Казалось, что-то засохло и исчезло, ан нет: оно расплодилось и торжествует.

Актуален ли Достоевский сегодня? Долго ли еще смотреться в его книги и видеть в них портрет современности? Правмир приглашает читателей к дискуссии и обсуждению. Ждем ваших мнений, писем и размышлений. Открывают дискуссию размышления о Достоевском в нашем времени известного литературоведа Людмилы Сараскиной.

Людмила Сараскина — специалист в области творчества Ф. М. Достоевского и А. И. Солженицына, русской литературы XIX—XXI вв. автор жизнеописаний Ф.М. Достоевского, А.И. Солженицына в серии «Жизнь замечательных людей», жизнеописания С.Фуделя (в соавторстве с протоиереем Николаем Балашовым) в своем видеоблоге — о том, какой неожиданной стороной сегодня открылась актуальность Достоевского.

Пока жива Россия, Достоевский будет актуален. То есть он будет актуален всегда.

Первое, о чем надо вспомнить, в связи с его актуальностью, — это о его казни.

Сто шестьдесят три года назад, в 1849 году, над ним был произведен суд. Его судили, приговорили к расстрелу. Затем — пощадили, оставив 4 года каторги и бессрочную солдатчину. Следующий государь, Александр II, его помиловал и выпустил на волю.

Так вот интересно, за что Достоевский получил расстрел? Сегодня это звучит потрясающе актуально. Он получил расстрел за богохульство. В чем оно заключалось? В публичном чтении среди товарищей кружка Петрашевского письма Белинского к Гоголю, написанного в 1847 году.

Что ж было в этом письме? В нем Белинский говорил, что Православная Церковь очень далеко ушла от Христа, что она поборница крепостного права, угодница самодержавия, кнут власти, что какой-нибудь Вольтер, который силой своей насмешки прекратил фанатизм в Европе, потушил костры европейских инквизиций, «больше сын Христа, плоть от плоти и кость от костей Его, чем все попы, архиереи, митрополиты и патриархи, восточные и западные».

Это письмо, которое Достоевский прочитал с глубоким волнением, было ему вменено в вину и это называлось богохулением. Кроме того, при Николае I была 144 статья Свода военных постановлений о том, что человек, который не донес на богохульника, тот, кто не рассказал о каком-то эпизоде, который увидел, разделяет вину с самим богохульником.

«Отставного инженер-поручика Достоевского, за недонесение о распространении преступного о религии и правительстве письма литератора Белинского и злоумышленного сочинения поручика Григорьева, лишить чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием»

Достоевский слышал от своих товарищей-петрашевцев спорные слова о Христе, что Христос был простой человек, что Он был всего лишь автором учения, что Священное Писание недостоверно и так далее, и так далее. Но — не донес ни на кого. И это тоже было виной, по тогдашним правилам.

И вот я спрашиваю себя: что будет теперь с письмом Белинского? Сегодня его изучают на филологических факультетах университетов. И филологи его знают. Его, уже, к сожалению, не знают школьники. Не знают всей этой горячей полемики между Белинским и Гоголем, которая определила пути интеллектуального и идейно-социального развития России на сто лет вперед. Каким путем должна идти Россия? Путем проповеди и молитвы, аскетической покорности судьбе или путем просвещения, гуманности, человеческого достоинства, путем отмены крепостного права?

Тогда эти две концепции непримиримо столкнулись. Так, может быть, вновь письмо Белинского попадет под запрет? Не будет ли оно сегодня выглядеть, как крамола?

Снова под суд?

Не будет ли выглядеть крамолой и поведение самого Достоевского, который не донес на своих товарищей-петрашевцев? Во время суда он всячески их защищал. Хотя глубоко страдал, когда при нем ругали Христа, тот же Белинский, тот же Петрашевский, когда в Страстную Пятницу петрашевцы на стол выставляли кулич и крашенные яйца, то есть демонстрировали свое неуважение к православному празднику. Не будет ли сегодня поставлено Достоевскому в вину, что он не донес на них? Не будет ли Достоевский судим вторично?

Только в прошлом году, в позапрошлом году прошли суды над Львом Николаевичем Толстым — в Ростове-на-Дону, в Таганроге, в Екатеринбурге — «впаяли» 282-ю статью Уголовного Кодекса РФ за экстремизм, за рецидивизм. Как это возможно — судить столетие спустя величайшего писателя России?!

В нашем обществе эти факты не получили ни правовой оценки, ни моральной.

Мне кажется, если такая тенденция у нас возобладает, рука сегодняшнего правосудия дотянется и до Достоевского.

Ему припомнят, например, что в «Братьях Карамазовых», величайшем романе мировой литературы, показаны и разное христианство, и разная церковность.

Есть церковность «ферапонтовская», темная, о которой позже напишет Сергей Иосифович Фудель и назовет Ферапонта «темным двойником Церкви». И есть христианство светлое, идеальное, о котором тосковал Достоевский. Это была его мечта об идеальном христианине — о старце Зосиме.

Что делает Ферапонт? Ругается, неистовствует, требует расправы, призывает гнать всех неверных и нечистых. Старец Зосима — хочет миловать, жалеть, желает мира между силами, которые не в состоянии примириться. Он говорит: «Не ненавидьте атеистов, злоучителей и материалистов».

Что мы слышим сегодня? И в этом тоже актуальность Достоевского. У нас сегодня почему-то востребована агрессия, жажда расправы, жажда репрессий.

Я очень много читаю публицистических текстов на православную тему, и чувствую, как в них растет это зло, растет агрессия. Почему-то в них — жажда столкнуться с несогласными, с теми, кто думает не так, как они, чувствуют, не так, как они.

«Зосимовского» православия, «зосимовской» церковности становится все меньше и меньше. Это очень грустно…

Кровавый клейстер

О Достоевском я пишу уже много лет, каждая моя новая книга о нем, каждый новый поворот развития нашего общества вызывает вопрос: а чем сегодня актуален Достоевский? В связи с романом «Бесы», помню, что мы говорили в девяностых годах о бесах революции, бесах бунта, бесах мятежа. О том, что мы, наконец, от этого избавились, преодолели, наконец, эту бациллу. Мы поняли, что «Бесы» — это история о политическом клейстере, которым хотят помазать революционеров, чтобы они были скреплены одной кровью. Чтобы они составили партийную ячейку, которая затем и вырастет в партию на крови. На крови вырастут все радикальные партии.

Но мне никогда не пришло бы в голову, что придет такое время, когда актуальность Достоевского будет обретаться сферах богохуления.

Появилась довольно смешная информация о том, будто затевается суд над сказкой о Буратино. Я сразу почувствовала, что это какая-то подстава, как потом и оказалось. Но — какова тенденция! Какой-то иронический сайт запустил информацию о том, что в Таганроге идет судебный процесс над сказкой «Приключения Буратино», который не тонет в воде, а стало быть, похож на Христа и является на Него пародией. То есть запускается некая информация, как сейчас говорят — фейк. Но люди на него покупаются. Это значит, что такова тенденция: судить и репрессировать литературу.

И вот я думаю, богохульство… Скажем, ранний Достоевский был бунтарь и пошел против правительства, в вольнолюбивый кружок, в «разговорное общество». Но вспомните роман «Подросток». Это уже 1876 год. Один из главных героев — Андрей Петрович Версилов, впадает в бунт и разбивает старинную икону об угол стола. И что с ним делают? На него доносят? Нет, его жалеют, как сумасшедшего, как несчастного, как жалкого. Его хотят привести в ум и в чувство. То есть предлагается совершенно другое отношение к нарушителю, преступившему правила.

Очень не хотелось бы, чтобы в нашей стране богословие любви, которое олицетворяет у Достоевского старец Зосима, мной обожаемый персонаж, я его многие проповеди знаю наизусть, уступило место богословию ненависти, которое воплощает старец Ферапонт.

Мне очень жаль, если это два направления русского православия никогда не смогут найти общий язык.

Именем Достоевского

Сегодня многие публицисты, и церковные, и не церковные, на каждом шагу клянутся именем Достоевского. Достоевский — словно скрижаль. Вот скажешь: «Достоевский — наше все», и, кажется, что ты себя уже заявил как человек, всецело преданный православной культуре, ее правильному направлению.

Но мы забываем о том, что «Братья Карамазовы» — вершинный роман мировой и русской литературы — не был с восторгом принят тогдашним духовенством. Старца Зосиму нашли каким-то «не таким», оптинские старцы над ним посмеивались, а замечательный русский философ, умнейший человек Константин Леонтьев, позиционировавший себя тогда, как бы сейчас сказали, православным активистом, осудил Достоевского. Он нашел в нем «розовое» православие, неправильное, неверное. Гениальную «Пушкинскую речь» Леонтьев назвал «космополитической выходкой», ересью.

Давайте к этому вернемся, сегодняшние Ферапонты, давайте возбудим судебный процесс?

Если так относиться к территории искусства, к территории литературы, мы лишимся половины, если не больше, наших великих классиков. У нас полностью уйдет М. Горький, уйдет Александр Блок, разумеется, вся атеистическая советская литература, и многое, многое другое.

Уже вытесняют «Сказку о попе и его работнике Балде» Пушкина версией Жуковского о купце-остолопе.

Надо остановиться, надо понять, где территория веры, и где территория культуры.

Не оскорбляйте чувств!

Сейчас много говорят об оскорблении чувств верующих. Мое чувство, человека православного, и в то же время литературоцентричного, глубоко оскорбляет подход с топором к искусству, с секирой и с кулаком. И меня, как православного человека, оскорбляет пьяный поп на «Мерседесе», который отказывается от теста на выявление алкоголя в крови. И потом почему-то видеоматериалы об этом исчезают, их пожирает какой-то вирус. Я знаю название этого вируса, он к православию не имеет никакого отношения.

У нас почему-то сегодня общество разделилось на православных верующих и на, так скажем, остальных. В православии Достоевского сомневаться не приходится. Но он был великий гражданин, в нем жило колоссальное гражданское чувство справедливости. Он посещал судебные процессы, вступался за неправедно осужденных.

Почему наши православные люди, у которых чувства оскорблены посягательством на священные символы (такое посягательство, безусловно, безобразно), не имеют гражданских чувств? Почему они забывают, что они еще и граждане России, которых так же, как и других, как и, допустим, неверующих, как и людей других вероисповеданий, должна возмущать и социальная несправедливость, гражданская несправедливость, неправедные суды.

В Интернете уже появилась рубрика «новости неправосудия». Люди возмущаются: «Ну как же так, насильнику, изнасиловавшему девочку, дают лишь год или месяц заключения…»

Достоевский как-то умел в себе сочетать и православные чувства, и чувства гражданские. И одно другому совсем не мешало, гармонировало, органично сочеталось в писателе.

Почему у нас это как-то разделено? Почему одни люди у нас православные активисты, а другие — гражданские активисты?

Моя мечта, мое сердечное упование — чтобы эти два направления активизма сошлись в едином сердце человека. И чтобы православное чувство, и гражданское чувство в нем одинаково было живо. Чтобы он понимал неправосудные вещи. И понимал, что его долг православного человека — быть и граждански активным. Таким, как был Достоевский.

Видите, вдруг в этом году актуальность Достоевского у нас выплыла, я бы даже сказала, выстрелила, такой стороной, о которой раньше даже и представить было невозможно. Потому что казалось — все ушло в прошлое, сгладилось. И письмо Белинского к Гоголю — великое письмо, как и ответ Гоголя, как и «Выбранные места из переписки с друзьями», на которые реагировал Белинский, — великий спор, спор цивилизационный — уже навсегда в истории литературы, русской мысли.

И то, что молодой, двадцатисемилетний Достоевский, написавший роман «Бедные люди», читал Письмо Белинского с волнением, с горящими глазами. Шпион Антонелли в своих доносах написал в полицию, в Третье отделение, что Достоевский это Письмо читал и глаза-то у него горели.

Думая об этом, я вижу эти горящие глаза, и горжусь Достоевским, что в его сердце сочеталось и православное, и гражданское. Вот этого мне хотелось бы и для себя, и для своих сограждан, и для читателей Достоевского, и вообще для нашего мира.

Национальный код

Достоевский, как я уже много раз говорила, угадал национальный код России, ее культурный пароль. Так что, пока Россия жива, повторяю, он не уйдет в архив. Мы не знаем, что у нас будет в следующем году, через пять лет и каким еще своим острым углом выступит Достоевский. И мы вновь скажем: «Он же об этом все написал!»

Он написал о «ферапонтовском православии», о старце Зосиме — идеальном христианине.

Достоевского очень заботили лицо, образ священства. Он писал об этом не вообще, а очень конкретно. Например, в письмах — о замечательном отце Иоанне Янышеве, который его не раз спасал, помогал ему. Но писал он и о женевском попе, который доносил на всех, кто ему казался неблагонадежным.

Замечательные слова Достоевского, которые, на мой взгляд, нашему сегодняшнему духовенству нужно выучить наизусть: «Нужны примеры. Что за слова Христовы без примера?». Нельзя уповать только на статус священника, на то, что он в рясе, на то, что он служит в Церкви. Он должен быть примером для своего прихожанина. Если он этот пример не показывает, то вера иссякнет.

Люди воспитываются на примерах.

Вот это «нужны примеры» проходит от начала творчества и заканчивается в «Братьях Карамазовых». Достоевский пишет об этом с такой страстью, с такой болью.

Сегодня, когда я вижу примеры не совсем хорошие, или совсем нехорошие, я каждый раз вспоминаю: читайте Достоевского! Не говорите, что любой священник — какой он ни есть — грешный, пьяный, преступный, он все равно священник. Нет, не все равно. Люди смотрят на себе подобных.

Мне моя соседка как-то сказала: «Людмила, смотрите, священник нашего прихода выезжает на „Лексусе“, рассекая лужи и забрызгивая нас. Как нам теперь к нему относиться?» Я, как могла, объяснила — как. Как себя воспитать, наладить, успокоить. Это очень трудно.

Повторяю, нужны примеры. Как нужны примеры учителей, и такие примеры есть. Но чем больше их будет, тем лучше.

Достоевский пишет, если что-то дурное совершает чиновник или полицейский, или священник, или учитель, или кто угодно другой — нельзя их «замазывать», использовать такой козырь, как честь мундира, нельзя закрываться этим мундиром.

Вот о чем нужно сегодня говорить тем публицистам, церковным и не церковным, которые клянутся именем Достоевского на каждом шагу. Не зная или забывая эти его слова. Загляните, пожалуйста, в 14-15 том Полного собрания сочинений Достоевского, в «Братья Карамазовы». Загляните в публицистику «Дневника писателя»… Его забота, его боление за русское духовенство было столь высоким, столь тревожным. Он опасался, что вера упадет, иссякнет. «Устанет народ веровать. Страшно это», — говорит старец Зосима.

И мы уже 150 лет пожинаем многие, многие из этих его предостережений, его предчувствий.

Монологи Верховенского у современных политиков

Романы Достоевского имеют загадочную судьбу. Они — цикличны. Проходит десять лет, и вдруг ты смотришь: опять бесы, опять это бесовщина, и люди ничего не чувствуют, ничего не понимают. Слушая иногда думских политиков, я ужасаюсь: они, сами не зная того, воспроизводят монологи Петруши Верховенского или Шигалева. Но сами — не осознают этого, поскольку только слово «Достоевский» знают. И говорят, произносят бесовские монологи, которые Достоевский высмеял, вытащил на поверхность и, казалось бы, обличил.

Потом проходит время и опять — «Преступление и наказание». Сидит в углу какой-то юноша, безумец, и вынашивает наполеоновскую идею, опять он готов идти мир завоевывать, и залить все кровью, и через все переступить.

Очень смешную картинку я недавно увидела в Интернете. Сидят четыре котенка. Три из них говорят: «Хочу молочка, хочу рыбку, хочу сметанки». Четвертый — маленький, черненький, отвернулся от них и говорит: «Хочу править миром!».

Это «хочу править миром» никуда не делось, наполеоновская идея — живая, она вечная.

Где взять братьев?

Так что, повторяю, нам трудно предугадать, как отзовется слово Достоевского в следующие пять лет. Дай Бог, чтобы оно отозвалось «зосимовским» православием. Ласковым, добрым, милосердным. А — не с кулаками.

У нас же сегодня говорят — православие — это как добро, которое должно быть с кулаками. Появилась агрессия, ферапонтовщина. А, по Достоевскому, только зосимовское православие способно мир на земле устроить.

Достоевский еще в молодости говорил, чтó такое православное братство, христианское братство. Еще в начале шестидесятых годов, только вернувшись из ссылки, после каторги, он писал: «Чтобы было братство, нужны братья». Если мы способны относиться к другому, как к брату, то вот оно — православие. А мы — не способны. В «Сне смешного человека»: «Я видел истину, я знаю, достаточно людям договориться, любить ближнего, как самого себя». Но, сколько проходит веков, и — не договариваются.

Смотрите, последний роман «Братья Карамазовы». Как там братья относятся друг к другу? Это же тотальная, дуэльная ненависть. Соперничество, зависть, ссоры.

Алеша — это самый больной вопрос у Достоевского, во всяком случае, для меня. Смотрите, двадцатилетний мальчик, прелестный, прекрасный, добрый, милый, «ранний человеколюбец», как о нем говорит Достоевский. И в самый опасный момент, роковой для своей семьи, он не выполнил наказа старца Зосимы, который сказал ему, что надо идти из монастыря в семью, быть около обоих братьев сразу. Если бы Алеша выполнил наказ, отец был бы жив, Митя не пошел бы на каторгу, Иван не сошел бы с ума.

Достоевский кричит нам со страниц романа: «Смотрите, что делается! Вы пропускаете важнейшие моменты своей жизни! У вас есть точка боли — идите туда, будьте рядом…»

А старец Зосима мудрый, он воплощает не только богословие любви, но и богословие величайшей мудрости. Он увидел, чтó может произойти, разгадал семейку, которая собралась в монастыре. И нашел правильное решение. Легкое, на самом деле. Для выполнения этого решения нужно было просто забыть о своем эгоизме. Ты — должен. Это чувство долга — оно и православное, оно и гражданское, оно и сыновнее, оно и братское.

Но вот как Иван говорит про это все: «Я не сторож моему брату Дмитрию». Это же каиновы слова, сказанные Каином уже после убийства брата Авеля.

Мы рождены и живем при той данности, что у первых детей человечества брат убил брата. И каинова печать лежит на нас на всех. Значит, задача преодолевать ее в себе реально, а не виртуально, не по книжкам. Быть человеком, который знает свой долг.

Каинова печать лежит и на Иване, который уехал, вместо того, чтобы оставаться при отце, и на Алеше, который по молодости, по мальчишескому восторгу, забыл о долге. И что стало с семьей: отец убит, убийца — четвертый сын. Достоевский показывает, как они все презирают этого четвертого брата, как ненавидят, как третируют. Ни одного ласкового слова не нашли для него. В романе «Братья Карамазовы» нет братьев. Писатель, как колокол набатный, предупреждает нас, что вот так рассыплется все.

Так рассыпается семья, так рассыпается страна, так рассыпается мир. Потому что все полны эгоизма, не хотят исполнять свой долг, не знают, где сейчас их место не вообще, а сию минуту. Иди сию минуту к больной матери, иди сию минуту туда, где ты нужен. У нас же люди готовы всю жизнь говорить вообще о Христе и истине, быть богословами-теоретиками. А что там у каждого творится в его больном углу, мы не знаем. И только потом это вдруг выясняется. Вот «Братья Карамазовы» нам и показали, что там такое происходит — распад, катастрофа.

Подготовила Оксана Головко