Эдуард Зибницкий, Новый мир № 6, 2012

Среди обитателей Дантова ада были и те, кто попал туда по политическим мотивам: великий гуманист поселил туда врагов своего родного города. В этом, пожалуй, он был не столько представителем Средневековья, сколько истинным италийцем, наследником гражданского духа древней Италии.

Античное отечество менее всего было абстрактной идеей, оно было вполне предметно, его материальные границы совпадали с линией городских стен, внутри которых - родные очаги и кровли… Патриотизм древних римлян - это всегда любовь к Риму, к его славе, а не к бескрайним просторам Римской империи. В свою очередь, гражданские добродетели для древних были неотделимы от личных добродетелей. Вопрос был не в том, за что ты, а с кем ты, по какую сторону городских врат. И, похоже, античность видела в христианах злодеев не потому, что они чтили своего еврейского Бога - ведь в Риме процветали все культы, - а прежде всего потому, что христиане отвергали гражданскую религию Рима, празднества и жертвоприношения которой были признаком лояльности и нормой доброго общежития. Цельс негодовал на христиан именно за это, для него античная религия была в первую очередь цементом имперской системы, хотя пряная дикость мифических представлений его самого смущала.

Но пройдет время - и христианство само станет «гражданским культом» и его тоже будут ценить за «цементирующие» свойства. Кроме того, богослужебная жизнь христиан строилась вокруг таинств, в полумраке катакомб, в интимных собраниях. Частный, слишком приватный культ, который избегал публичных пространств - как это контрастировало с открытостью античного полиса, где все формы жизни так или иначе выплескивались на улицы и площади! Христианство, казалось, замыкалось в себе, в своих интересах, не совпадающих с интересами государства. Точнее, эти интересы лежали в другой плоскости. Будь они враждебны именно Риму, Италии, - еще полбеды: римляне быстро научились восточных богов делать союзниками империи, а греческие и римские боги окончательно стали двойниками друг друга.

Христианство не то чтобы было против государства и рода, просто само благо оно формулировало по-другому. Апостолы нигде не говорят об «общем благе», которое более всего волновало античность, отсюда грандиозные замыслы Платона, отсюда культ публичных героев - военачальников и тираноборцев, законодателей, цивилизаторов, императоров, наконец. Христос был публичным человеком, Он собирал толпы слушателей и очевидцев, Он публично спорил с фарисеями и совершал публичные поступки. Но Он был как бы вне существующих институтов, и хотя Он называл себя Царем Иудейским, к разочарованию многих, стало очевидным, что власть захватывать Он не собирается. Он иногда игнорирует Моисеев закон, но не отвергает его. Он несомненно иудей, но остается вне партий и иерархии израильского общества. Иисус избегает самой острой темы - темы римской оккупации - и дает озадачивающие ответы на провокационные вопросы. Он как бы скользит поверх острых вопросов современности. На самом деле Он отказывается мыслить в жесткой логике вопрошающих - будь то фарисеи, синедрион или римский прокуратор. И самые главные события Евангелия совершаются втайне, для немногих, заранее оставляя поле для сомнений и неоднозначности.

Эрнест Ренан видел причину гибели античной цивилизации, о которой так скорбел, именно в христианах, а не в германцах и не в падении римских нравов. Новая религия, считал он, высасывала соки из империи, морально подтачивая ее изнутри, отбирая лучших людей у армии, государства, культуры. Это почти перекликается с ницшевским определением христианства: «вампиризм бледных подземных кровопийц». По Ренану, христианство вырабатывало слишком равнодушное отношение к гражданскому деланию, проповедуя уход от жизни, аскезу и подготовку к концу мира. Иными словами, христианство погубило античный мир тем, что игнорировало его ценности.

В какой-то момент, если развивать мысль Ренана, напрашивается параллель между позицией христиан по отношению к античному миру и позицией мусульман, непримиримых по отношению к западным ценностям, уже в наше время: даже становясь гражданами западных демократий, они остаются принципиально чуждыми Западу, скорее даже враждебными, пусть и пассивно. Но это - неверная аналогия. У воинствующих мусульман свое видение «общего блага», которое не совпадает с общим благом в понимании Запада. Это «общее благо» - только для верных, оно наступает в результате победоносной войны и расширения границ исламской уммы, в основе которой лежит Закон, регламентирующий почти все стороны жизни. Этот закон не рационален, он как бы дан свыше, и нет нужды обосновывать его внешними, в том числе западными, ценностями. Здесь не может быть синтеза, может быть только тактический компромисс.

У христиан же очень быстро появляется апологетическая литература, которая оправдывает новую веру именно с позиций античного мира - в терминах греческого рационализма и с точки зрения римского общественного правопорядка. Христиане с самого начала ищут примирения с миром и дают свои, христианские истолкования ценностей языческого или секулярного общества. Для начала христианскими становятся империя и философия… И выглядит это превращение так убедительно, что швы этого соединения уже едва различимы в дымке времен.

В самом деле, Новый Завет не предлагает никаких моделей общественного устройства, не призывает объединиться для священной войны, вообще нигде не говорит об общем благе, об идеальном государстве. Сказать вслед за Павлом «ибо нет власти не от Бога» (Рим. 13: 1) - это значит сказать менее чем ничего, так как если взять буквальное понимание этой фразы, то апостол просто уравнивает свирепую тиранию цезарей и, скажем так, кроткое правление Нумы Помпилия или уравнивает самодержавную власть православного российского императора, демократическое Временное правительство и большевистскую «диктатуру пролетариата». То есть любая власть de facto - божественного происхождения. Во всяком случае, очевидно, что Павел не отрицает государство как таковое и считает, что порядок, обеспечивающий гражданскую безопасность, необходимо поддерживать.

Но нигде в Новом Завете не говорится о том, как приобретать и как применять власть в государстве, то есть какова цель государства и какие у него могут быть средства. Христианам входить во власть было как бы противоестественно: первые члены Церкви совершенно спокойно себя чувствуют в роли маргиналов, в качестве одного из меньшинств и далеко не самой влиятельной общины империи. Их понимание «общего блага» в то время - это, пожалуй, победа веры над идолопоклонством, но это не более чем всеобщее обращение в христианство, то есть то же «личное благо», но в массовом масштабе.

Между тем христиане с самого начала участвовали во всех институтах общества, просто потому что в Церковь приходили все - первоначально это были иудеи, но вскоре в ней начали преобладать греки, египтяне, сирийцы, римляне… Из истории мученичества мы знаем, что христианство могло казаться заговором: язычники неожиданно обнаруживали христиан в своей среде. Тайные или явные христиане пронизывали все классы общества и внешне ничем не отличались от окружающих. Лионские мученики твердили суду: «Мы ничего дурного не делаем», тем самым ссылаясь на понимание общего блага, доброго и дурного, своих мучителей…

Итак, Данте, заселяющий свой ад врагами отчизны, был патриотом именно в античном смысле. Его гуманизм, о котором говорила позднейшая критика, заключается и в этой его заинтересованности в гражданской жизни, в его открытости мирским бурям, в гуще которых проходит граница между добром и злом и где цена ложного выбора - не исключено - вечные мучения за гробом… Эта гражданственная пылкость нам очень импонирует, но… но на самом деле, несмотря на грозные видения Дантова ада, Средневековье и Ренессанс все-таки не знали того драматизма политического выбора для христианина, как Модерн… Политика тогда не была связана с борьбой, скажем так, теизма и деизма, с борьбой разных социально-этических систем. Политика была вещью прикладной.

Другой гуманист и тоже итальянец, Никколо Макиавелли советует государям в борьбе за власть вырезать всю родню соперников, и речь идет не о борьбе за идеалы, когда, допустим, цель оправдывает средства, а о «страсти к завоеваниям», которую автор считает естественной, главное - правильно оценивать свои возможности. Там же он объясняет, как нужно дозировать злодеяния, чтобы не стать жертвой народного гнева. Его «Государь» весь написан о средствах, и ни слова о конечных целях политики, которыми грезят люди Модерна - будь то реформаторы, революционеры или реакционеры.

Строго говоря, Средние века и их более рафинированное продолжение в виде Ренессанса не знают идейных войн (между католиками и протестантами - не в счет), сотрясавших Европу в эпоху, начальным моментом которой стала, условно говоря, Французская революция. Средние века не знают непримиримости политических дискурсов. В самом выборе партии еще нет той остроты экзистенциального риска, когда за гражданскими столкновениями, за борьбой исторических начал, возможно, стоят духовные, мистические реалии. Данте мог поселить в аду только участников уже давно ничего не значащих и ничего не могущих изменить междоусобиц - он не мог поселить туда якобинцев, декабристов, масонов, карбонариев, социалистов, анархистов и сепаратистов, покусившихся на целостность «священных империй».

Средневековье, рассматривающее себя как Pax Christiana, не тяготилось жестокостью и политическим имморализмом в духе Макиавелли, картину мира которого можно сформулировать вполне по Ницше, - «плюрализм воль». Даже папа римский, объединяющий под святительской властью все страны Запада, отнюдь не был гарантом мира между западными христианами, а порой и сам был участником международных интриг и даже феодальных войн, как, например, папа Александр. Этот парадокс, когда христиане воевали против своего первоиерарха, представляющего в их глазах Церковь, не остался для современников незамеченным: например, шутка на эту тему стала сюжетом одной из фацеций Поджо Брачоллини - так что особо мучительной рефлексии по поводу такого рода парадоксов Запад не знал.

Папа, кардиналы и епископы были субъектами феодального права и в этом качестве участвовали в борьбе феодалов за власть. Даже конфессиональные различия не были решающими: римокатолики сражались друг с другом, равно как и православные, порой заключая союзы с теми, кого они считали еретиками или погаными. Русские княжества подвергались нападениям православных подданных Золотой Орды; московский великий князь насилием присоединил к своему государству православный Новгород, который, в свою очередь, сопротивлялся как мог; православные подданные Великого княжества Литовского воевали со своими единоверцами на востоке, будучи преданы своим государям-латинянам, - как легендарный Константин Острожский, покровитель православия в Литве. Собственно, тема верности государю, сюзерену, господину и есть главная тема социальной этики Средневековья. Именно в этом моменте субъекты общественных отношений прибегали к Богу как к посреднику. Здесь намеренно ставился вопрос о спасении души и намеренно дело спасения души подвергалось риску: на Востоке целовали крест, придавая политическому договору мистический смысл.

Предательство, измена, клятвопреступление - это и была та единственная «политическая статья» в средневековом кодексе, которая уготавливала место в Дантовом аду. Русские, присягая Михаилу Романову на Земском соборе, призывали на себя и на своих потомков страшные бедствия за нарушение клятвы - в этом веке и в будущем. Римско-католические короли Речи Посполитой оспаривали право московского митрополита снимать крестное целование с тех своих православных подданных, которые бежали из-под их короны на единоверную Московскую Русь. Та же логика действовала уже в царствование Петра, когда украинский гетман Иван Мазепа был подвергнут анафеме не за ересь, а за измену своему православному сюзерену.

Но встает вопрос о том, кому давать клятву верности, кто может быть государем, кто истинный государь и кто ложный. И право крови играло здесь, в общем-то, решающую роль. Дело даже не столько в суеверной вере в особенную «голубую кровь». Здесь еще была и проблема объективной легитимности, то есть внешней, независимой по отношению к субъекту власти. И право наследования было самым простым решением этой проблемы. В свою очередь, буржуазная эпоха знает субъективную легитимность, находящую оправдание в личных качествах и действиях властителя, в его соответствии задачам исторического момента. Порядок и право престолонаследия - пожалуй, самая острая, накаленная тема добуржуазной эпохи. Традиционный сюжет фольклора: принц может быть подменен во младенчестве, но кровь и судьба в конце концов берут свое, и он воцаряется на уготованном ему престоле после многих злоключений и подвигов.

Для государя достаточно было обладать правом на престол по рождению. В этом видели гарантию того, что в выборе властителя не участвует падшая человеческая воля. Так короли превратились в особую расу: во Франции им приписывали способность творить чудесные исцеления. Пушкинский Пугачев показывал на теле «царские знаки» - отметины судьбы, печать высшей санкции. Узурпаторы Ренессанса выдумывали себе фальшивые генеалогии - ибо только королевская кровь могла оправдать насильственные и вероломные действия на пути к власти. Даже Рюриковичи, царившие на Руси веками и чьи права на престол едва ли могли быть кем-либо оспорены, возводили свою генеалогию к цезарям. Королевская кровь была достаточным основанием, чтобы взять власть и властвовать, а для остальных - чтобы повиноваться, рискуя спасением души за нарушение долга.

Парадоксально, но именно на этом фундаменте, на «священном праве королей», пытались строить правопорядок христианской цивилизации на протяжении столетий, и это при том, что в самом Новом Завете ничего об этом нет. Что касается Ветхого Завета, то вся история Израиля будто нарочно складывается так, чтобы дискредитировать саму идею монархии. Даже пример царя Давида свидетельствует, насколько неограниченная власть может быть опасна для души самого властителя и для его ближайшего окружения. А уже преемники Давида показали, насколько она может быть опасна для всего Израиля. Даже династия, основанная ревностными Маккавеями, сразу пустилась в ожесточенные междоусобицы, что в конце концов привело страну к римской оккупации. Однако позже из этих библейских историй извлекались лишь обобщенные нравоучительные сентенции, которые - не без подтекста, конечно, - верноподданнейше подносились венценосцам, точно так же, как в эпоху абсолютизма им же верноподданнейше подносились идеи естественных прав человека.

См.: Р е н а н Э р н е с т. Марк Аврелий и конец античного мира. Ярославль, «Терра», 1991, стр. 201 - 203. (Цельс - римский философ, критик христианства, известный нам по трудам Оригена, на которого и ссылается Ренан.)

Р е н а н Э р н е с т. Указ. соч., стр. 318.

Н и ц ш е Ф р и д р и х. Сочинения в 2-х томах, т. 2. М., «Мысль», 1990, стр. 674.

М а к и а в е л л и Н и к к о л о. Государь. Сочинения. М., «ЭКСМО-Пресс», 2001, стр. 56.

В Писании установление монархии недвусмысленно описывается как массовый каприз, идущий вразрез с предостережениями пророка Самуила. Последний пытался отговорить израильтян, но те стояли на своем. Наконец, в откровении Самуилу Господь говорит: «…послушай голоса народа во всем, что они говорят тебе; ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтобы Я не царствовал над ними» (1-я Цар. 8: 7).

Торонто, Канада

После того как христианство в 313г. было при­знано государственной религией, церковь перестала быть только духовной общиной, объединяющей со­братьев по вере. В ту эпоху, когда Римская империя стояла на краю гибели, начался процесс превращения церкви в политическую силу, «государство в государ­стве».

Церковь получала в дар от императоров и римской знати земельные владения; оформлялась ее внутрен­няя организация. На вселенских соборах - высших «съездах» духовенства - разрабатывалась догматика христианского вероучения, и это, естественно, укреп­ляло идейное единство церкви

Начиная с VI в. в Западной Европе стали появлять­ся монастыри. Первый был основан святым Бенедик том (ок. 480 - ок. 547) в Монтекассино. Им же был разработан и монастырский устав, который послужил образцом для последующих братств. Западная церковь не поощряла полного аскетизма восточных монасты­рей, но также требовала от монахов соблюдения обетов бедности, целомудрия и послушания. Монастыри бы­ли на протяжении нескольких веков единственными центрами просвещения. Монастырские школы готови­ли священнослужителей; особое значение придава­лось переписыванию рукописей, и в результате благо­даря усилиям монахов до наших дней дошли и богос­ловские труды, и множество произведений античной литературы.

Идеал теократии

Для церкви одним из важнейших был вопрос об отношении к мирской власти. От его решения зави­села ее дальнейшая судьба, та роль, которую ей предстояло сыграть в жизни западноевропейской ци­вилизации. Ответ был дан незадолго до гибели Рима, когда у современников стала исчезать вера в незыбле­мость и силу государства, В 413 г., после того как Рим был взят вестготами, Аврелий Августин (354-430), один из самых выдающихся отцов церкви, начал писать свое знаменитое произведение «О Граде Божьем».

Догматы - основные положения вероучения, приня­тые для всех верующих и не подвергающиеся сомне­нию.

Отцы церкви - христианские писатели, которых цер­ковь признала наиболее авторитетными толковате­лями Священного Писания.

История человечества для Августина - это посто­янная борьба сообщества праведников, составляющих Град Божий, и грешников - себялюбцев, забываю­щих в своем ослеплении о Боге, которые образуют Град Земной. В земной жизни, где оба «града» су­ществуют вместе и праведники смешаны с грешника­ми, только церковь в какой-то степени близка к воп­лощению Града Божьего Поэтому именно ей Авгус­тин отводил роль высшего арбитра не только в делах веры, но и в управлении государством. Хотя земная власть, по его теории, тоже исходит от Бога, но стоит гораздо ниже церкви, ибо слишком эгоистична и не­насытна в своем стремлении к господству и обогаще­нию. Следовательно, светская власть должна беспре­кословно подчиняться духовному руководству церк­ви. Такой тип управления государством называется теократией. Идеи Августина получили признание в западном мире, в то время как восточная церковь из­брала иной путь во взаимоотношениях с государ­ством.

По мере того как росли разногласия в догматике и обрядах западной и восточной церквей, Рим превра­щался в центр западного христианства. «Вечный го­род», несмотря на все пережитые катастрофы, сохра­нил славу столицы некогда могущественной империи. Кроме того, Рим считался городом апостола Петра» хранителя ключей от рая. Уже в конце IV - начале V в. римские епископы присвоили себе право назы­ваться папами, т. е. главами церкви, и воспринима­лись как преемники апостола Петра, первого епископа Рима. Земли, находившиеся в руках папы, станови­лись вотчиной Святого Петра, а сам папа - их свет­ским правителем. В результате несколько позже, в УШ в., образовалось Папское государство, в которое входили земли Римской области и Равеннского экзархата.

Экономическая мощь церкви возрастала: до XV в. духовенство владело третью всей обрабатываемой земли в большинстве стран Западной Европы. При Карле Великом была узаконена церковная десяти­на - налог, которым облагалось все европейское на­селение.

Появление папства сплотило церковь; теперь она окончательно оформилась как иерархическая, жестко централизованная организация во главе со своим «го­сударем» - папой.

Церковь и мирская власть

Вполне естественно, что на этом этапе она пред­ставляла собой гораздо большую силу, чем молодая, только зарождающаяся государственность. В неспо­койную эпоху варварских нашествий папы активно вмешивались в мирские дела. Например, Григорий Великий (годы правления 590-604), человек власт­ный и энергичный, взял в свои руки защиту Рима от нашествия лангобардов, снабжал население продо­вольствием.

В хаосе варварских нашествий епископы и мона­хи... стали универсальными руководителями разва­ливающегося общества: к своей религиозной роли они прибавили политическую» вступая в переговоры с варварами, хозяйственную, распределяя продоволь­ствие и милостыню, социальную, защищая слабых от могущественных, и даже военную...

Ле Гофф. Цивилизация средневекового Запада

Светская власть, когда это было необходимо, ис­пользовала авторитет церкви для утверждения своего престижа. Не случайно Карл Великий, стремясь воз­родить Римскую империю, короновался в Риме. Это произвело сильное впечатление на современников и как бы символизировало союз церкви и государства.

Однако это был неустойчивый союз: церковь, видя в государстве свою опору, тем не менее претендовала на политическое лидерство. С другой стороны, светская власть, сила которой постепенно нарастала, стреми­лась подчинить себе папство. Поэтому взаимоотноше­ния церкви и государства в Западной Европе включа­ли в себя противоборство и неизбежные конфликтные ситуации.

После смерти Карла Великого папство попало в большую зависимость от светских владык. Начи­ная с Отгона I императоры Священной Римской импе­рии стали по своему выбору назначать епископов и са­мих пап. Епископы и настоятели монастырей получа­ли от знати владения и иногда даже несли военную службу.

Но церковь не смирилась с таким положением. Уже в X в. началась ее борьба за «очищение», за осво­бождение от влияния государственной власти. На­ибольших успехов церковь добилась в XI-XIII вв. Богатству пал могли позавидовать иные европейские короли. У церкви был свой суд, разветвленная бюрок­ратическая система. Папы римские активно вмешива­лись в дела европейских государств, а подчас и в лич­ную жизнь монархов. Во всех церковных вопросах их авторитет считался непререкаемым. В 1096-1270 гг. церковь организовала крестовые походы - религиоз­ные войны во имя освобождения Гроба Господня в Иерусалиме, обещав за это прощение грехов и сказоч­ные богатства.

Папы римские надеялись превратить беспрестан­ные войны в Европе в одну справедливую войну, в борьбу с неверными. ..Разумеется, церковь и папство рассчитывали благодаря крестовым походам... полу­чить одновременно средство господства на самом За­паде.

Жак Ле Гофф. Цивилизация средневекового Запада

Под лозунгом защиты христианского мира от «не­верных» шли войны против арабской Испании. Огнем и мечом обращались в католичество западные славя­не, венгры и жители Прибалтики.

Одерживая победы в политической жизни, церковь теряла свой духовный авторитет: представители духо­венства часто напоминали ловких интриганов, а не ис­тинных служителей Бога. Осуждение многих верую­щих вызывала продажа индульгенций - отпущений грехов: получалось, что место в раю можно было ку­пить за деньги. О ненасытном стремлении церкви к власти и обогащению в то время говорили многие пи­сатели и поэты.

Возглавлять вселенную призван Рим, но скверны Полон он, и скверною все полно безмерной, Ибо заразительно веянье порока, И от почвы гнилостной быть не может прока.

Не случайно папу ведь именуют папой: Панствуя, он хапствует цапствующей лапой. Он со всяким хочет быть в пае, в пае, в пае: Помни это всякий раз, к папе подступая.

Вальтер Шатилъонский, поэт, XII в.

Но и политическое могущество церкви было не слишком долгим. Уже в конце ХШ и в XIV в, наби­рающая силу государственность дала отпор церкви. Начался закат папства.

В XIV в. ослабление папства довершилось великой схизмой - расколом внутри католической церкви: из-за внутренних разногласий появились сначала два, а потом три папы, причем все они доказывали свои права на власть и объявляли друг друга антихриста­ми. После этого римско-католическая церковь уже не сумела вернуть прежние позиции, а на исходе средне­вековья* в XVI в., ей нанесла мощный удар Реформа­ция.

Западная церковь, которая руководствовалась теократическим идеалом и сделала политику одной из важнейших сторон своей деятельности, была более «мирской» по сравнению с церковью православ­ной. Она создавала серьезный противовес государ­ству и вынуждала его идти на компромиссы. Бла­годаря церкви еще в раннем средневековье в Западной Европе начала создаваться обстановка диалога в политической жизии. А это было важней­шим условием для появления особого, европейского типа государственной власти - власти, вынужден­ной считаться с обществом н идти с ним на компро­миссы.

Вопросы и задания

1. Какие функции выполняла церковь в эпоху распада Римской империи и образования варварских государств? Что позволило католической церкви стать мощной политической силой?

2. Что такое теократия? Как воплощался идеал теократии а теории Августина о «двух градах»? За что им осуждается светская власть?

3. Когда в Западной Европе появилось папство? Что способствовало его усилению?

4. Как складывались отношения католической церкви и государственной власти вплоть до XV в.? Выделите основные этапы.

5. Почему с течением времени падал духовный авторитет папства?

6. Что такое схизма? Когда она произошла? Как повлияла схизма на отношение общества к папству?

«Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой...» Это про россиян.
Фото Reuters

Уверен, что социологи осудят меня за схематизм, но все же осмелюсь высказать предположение, что политическое и экономическое поведение людей прежде всего определяется тремя факторами – законами, обычаями и их собственным выбором. И законы, и обычаи в России чрезвычайно слабы. Результаты переговоров как между частными организациями или между частными организациями и властями, так и между властями и гражданами более всего регулируются не законами и обычаями, а складывающимися отношениями между встретившимися людьми. Каждый знает, что решение любого вопроса, даже сугубо формального, прежде всего зависит от результатов личных контактов. Поэтому в России даже взятка – это не только нарушение закона, но и, напротив, способ институализации отношений. Фиксированная сумма в конверте в меньшей степени принадлежит к сфере частных отношений, чем заигрывание с собакой дворника.

Автопортрет россиянина

Но как подобные построения сочетаются с всевластием бюрократии, с постоянной регламентацией всего и вся, а также с соборностью, общинностью и коллективизмом? Прекрасно сочетаются. Ибо общество, построенное на индивидуальных отношениях двух контактирующих людей, не может существовать длительное время, оно попросту развалится. Нужны подпорки. Простые люди ищут более долгосрочной поддержки друг у друга, чаще всего у ближайших родственников или – реже – у старых друзей. Ну а государственные мужи произносят духоподъемные речи про державность и соборность, а в перерыве между речами пишут бесчисленные инструкции, призванные указывать людям, где, когда и сколько раз им полагается чихать. Но все эти подпорки не превращаются в законы и обычаи, и личный произвол каждого остается в силе.

Наименее прочным в триаде «законы, обычаи и собственный выбор людей» оказывается самый традиционный компонент – обычаи. Надежды, что молодое поколение, выросшее в постсоветское время, научится вести дела, не впутывая в них поминутно личные взаимоотношения, оправдались в очень малой мере. Вера в правовые способы разрешения проблем в основном заняла место не личного произвола, а обычая.

В принципе сужение области применения неписаных правил не должно никого удивлять, ибо это естественное явление, сопровождающее модернизацию. Но наблюдаемое нами разрушение норм далеко вышло за пределы ожидаемого. Общество все же не может существовать не только без законов, но еще в большей мере без традиций. Разрушение непрочной эклектики советских и досоветских норм расчистило пространство для нового мифотворчества сверху и снизу. Мутный поток разнообразных традиций и национальных проектов с 90-х годов захлестывает наше общество. Фоменко, Гумилев, евразийство, православие, святой Николай II, Паршев, блаженные времена застоя, хорошие чекисты, плохие янки («пиндосы») и т.д. и т.п. смешались в головах постсоветских обывателей. И власть тоже не осталась в стороне от строительства национальной идеи с миру по нитке, одна символика российского государства чего стоит. Однако все подобные проекты если и решают в какой-то мере проблему идеологического вакуума в смертельно обиженном, но постоянно привстающем с колен социуме бывшей сверхдержавы, то никак не могут выполнять регулятивные функции настоящих обычаев.

Общества, где люди договорились о долгосрочных правилах, то есть об обычаях и законах, я называю холодными, ибо, договорившись о правилах, человеку уже не нужно искать личные контакты. В числе самых холодных обществ – те, где максимальный уровень доверия, прежде всего западные страны с их развитым правом и страны Дальнего Востока с их жесткими обычаями. Другие общества, где люди не договорились об общих правилах, а вынуждены договариваться вновь и вновь, – наоборот, теплые. Нетрудно догадаться, что в числе самых теплых обществ – латиноамериканские и африканские страны, а также Россия. Теплые общества менее успешны экономически, не имеют развитой правовой системы, сильно коррумпированы и вообще крайне несправедливы (границей могут служить значения показателей имущественного расслоения, уровня преступности и т.д.). И в то же время теплым обществам действительно свойственны более теплые отношения между людьми и более высокие представления о справедливости, либо вовсе не реализующиеся на практике, либо реализующиеся в страшных и гротескных формах.

Как известно, российскому обществу при всей его любви к самовосхвалению столь же свойственна и склонность к самобичеванию. Рискну предположить, что в настоящее время одной из главной составляющих любви к самобичеванию является массовое понимание того печального обстоятельства, что в XXI веке подобное общество не может быть эффективным.

Способы выхода из собственной шкуры и расстояния, на которое надо выйти, а также представления о том, как этот процесс реально проходит, являются одними из главных водоразделов, разделивших наших политиков, в том числе либералов разных мастей. Мне представляется, что в поле многообразных ответов на бесхитростные и хитроумные вопросы социологов выделяются два ядра представлений, несколько противоречивых в основе, но значительно более цельных, чем вся совокупность ответов целиком.

Первое ядро – это идеализированный легалистский образ, распространяющийся на самого респондента (городского обывателя) и на его представление о правильном обществе. Значительная часть респондентов, в первую очередь более молодые, утверждает, что им свойственны: надежность, умение держать слово, самостоятельность, умение лично принимать жизненно важные решения, чувство долга, добросовестное исполнение взятых на себя обязательств, ответственность за себя и за свою семью, способность самостоятельно ее обеспечивать, уважение к законам и готовность их соблюдать.

Оставляя в стороне правдоподобность такого автопортрета, сразу отметим, что личность, обладающая подобными качествами, безусловно, укладывается в образ успешного члена современного либерального общества, носителя «протестантской этики». Теперь посмотрим, что думает подобная личность о легитимности частной собственности. В исследованиях Левада-Центра, отнюдь не настроенного на идеализацию советской власти, не менее 40–45% заявляют о законности прихода власти большевиков и национализации частной собственности в 1917 году. В то же время приватизацию даже мелких госпредприятий торговли и сервиса признают законной только 30% респондентов, а крупной – не более 10–15%. Подобные взгляды разделяют не только в бедной глубинке, но и в богатых столицах; в Москве и Петербурге большая часть респондентов высказывается за доминирование государственной собственности не только в тяжелой, но даже в легкой промышленности.

Антибуржуазный характер подобных представлений не вызывает сомнения. И на первый взгляд они полностью противоречат легалистскому образу образцового носителя «протестантской этики». Но, если вдуматься, на самом деле между ними нет и глубокого противоречия. Завышенные представления о людях современного демократического общества (и особенно о самом себе) легко сочетаются с завышенными представлениями об источниках частной собственности – только своим трудом и своим предпринимательским талантом – и о легитимности и справедливости вообще. В рамках столь возвышенных представлений дихотомия «свобода vs справедливость» полностью растворяется и исчезает – честный и ответственный бизнес обязан платить налоги, составляющие один из источников государственного патернализма, а доходы от государственной (=общенародной) собственности на природные ресурсы образуют второй источник социальных льгот.

В подобной конструкции, если ее воспринимать всерьез, нетрудно разглядеть идеализированный образ шведского (датского, норвежского и т.д.) социализма. А также неисчерпаемую электоральную базу для социал-демократии. Беда лишь в том, что носитель подобных представлений сам не воспринимает их на полном серьезе. Ему прекрасно известно (хотя и стыдно в том признаться), что не только окружающие, но и он сам бесконечно далеки от этого идеального образа. Это скорее идеальный конструкт, годный для задушевных бесед или для ответов социологам, чем руководство к действию. И неисчерпаемое море потенциальных социал-демократических и леволиберальных избирателей превращается в тоненький ручеек, изредка наполняемый мутными водами надежд на перераспределение природной ренты.

Для низкой жизни гораздо более пригодно второе ядро представлений – представлений лукавого раба лукавых господ. Лукавый раб, ссылаясь то на насущную необходимость, то на пример других людей, готов нарушать взятое слово, перекладывать на других решение жизненно важных вопросов, не отвечать за свои поступки и совсем уж не склонен уважать и соблюдать законы. Он также надеется на государственный патернализм и на помощь властей, но не менее уверен, что власти сумеют его обмануть еще лучше, чем он их, и поэтому волей-неволей вынужден сам доставать средства к существованию, не останавливаясь перед нарушением противоречивых законов, а лишь опасаясь испортить отношения с теми, от кого зависит его благополучие. Как ни странно, подобный этос гораздо менее антибуржуазен, чем чисто легалистский. За властями, получившими, ухватившими, добывшими себе право на открытое насилие, признается право и на приватизацию собственности, и на приватизацию административных функций. Такое же право (в меру собственных возможностей) признается и за самим собой. В пределе и сам вопрос о форме собственности теряет значение: не важно, какое предприятие числится акционерным обществом, а какое – казенным имуществом, сопоставляется лишь размер дохода, который можно получить.

Из подобных представлений, разумеется, не проговариваемых с такой откровенностью, однозначно не следуют ни политический выбор вообще, ни результаты голосования на парламентских и президентских выборах в частности. Прежде всего сама ценность выборов не представляется высокой. Можно вовсе не голосовать, можно (и порой полезно) подтвердить свою лояльность начальству, можно ради стеба проголосовать за ЛДПР и других политических клоунов и маргиналов – начальство само поправит «неправильные» результаты голосования. Голосование за либералов даже для либерально настроенных людей представляется нужным лишь в том случае, если иной выбор грозит разрушением своего хрупкого благополучия (стабильного существования). В настоящий момент Владимир Путин и «Единая Россия» с их гарантиями стабильности (а также настоящими и фальшивыми обещаниями большего патернализма, щедро раздающимися во время избирательных кампаний) выглядят предпочтительнее для лукавого раба, чем либералы с их непопулярными реформами и призывами к гражданской ответственности.

Кто правее, кто левее

Легко видеть, что эти два мировоззренческих ядра выстроены (или сконструированы мною) на основе традиционной дихотомии «град земной vs. град небесный», но в то же время они нетрадиционны. Град небесный сменил традиционный русский идеал на идеал западный, точнее, на два наслоенных друг на друга западных идеала – идеал социалистический, изрядно обрусевший в ходе длительного бытования на российской почве, и идеал чисто западный, сверкающий незамутненными гранями протестантской этики. Активистские капиталистические (или протокапиталистические) черты града земного имеют более сложный генезис. Весьма вероятно, что их происхождение можно свести к обычным явлениям конца очередного имперского цикла или к традиционной русской вольнице. Но даже если их источники столь традиционны, то иная эпоха перекрашивает и перекраивает их на новый, более современный лад. Нельзя назвать оба ядра и коллективистскими, хотя коллективистское начало и присутствует в них обоих (глобальное общенациональное – в небесном, а локальное мафиозное – в земном). А в целом и низкий, и высокий образы у нынешнего россиянина – это образы атомизированных, выпавших из традиционного коллектива людей, полагающихся прежде всего на себя самого и на самых близких людей.

Разумеется, этими двумя ядрами не исчерпывается ни противоречивое сознание одного отдельного человека, ни тем более всего общества. Наиболее резко выделяются три полярные группы с более цельными мировоззрениями – социалисты и коммунисты, либералы-западники, а также национал-традиционалисты. По различным оценкам ВЦИОМа, первая группа включает 15–25% респондентов, вторая и третья – примерно по 10%. Оставляя в стороне национал-традиционалистов, чьи представления о мире в основном составлены из иных элементов, попытаюсь соотнести другие группы с описанными выше конструкциями.

Как мне представляется, большая часть социалистов и даже некоторая часть коммунистов ближе к первому ядру, чем ко второму. Из первого, весьма идеалистического ядра представлений у них частично или почти полностью вычищены социал-либеральные иллюзии, что делает их мировоззрение и более цельным и, по-видимому, более пригодным для практического применения. Либералы-западники, несмотря на свою немногочисленность, вряд ли образуют единую группу. Более левая часть, бывший «ядерный» электорат СПС и «Яблока», – это те, кто произвел с первым ядром представлений противоположную операцию: частично или почти полностью избавился от социалистических иллюзий, что также сделало их мировоззрение более цельным. Другая, более правая часть, потенциальные сторонники либералов, – в основном из числа продвинутой и успешной молодежи. Это те, кто начал осознавать бесплодность жизни по понятиям для построения либерального общества.

Однако гражданская пассивность вкупе с весьма рациональным поведением (зачем голосовать за партии, которые все равно не победят? + что изменится от одного моего голоса?), особенно при столь распространенной ныне фальсификации результатов выборов, позволяют большинству таких людей проходить мимо избирательных урн, демонстраций, пикетов, НКО и др. Весьма характерно, что идеи социальной ответственности и прозрачности бизнеса чаще противопоставляются друг другу, чем сочетаются вместе. Ибо под социальной ответственностью подразумевается, что часть выплат из непрозрачного бюджета компаний не распределяется между собственниками и их окружением, а милостиво отдается работникам и даже неработающему местному населению.

Быть партией

Суть споров между либералами различных направлений, если отбросить в сторону личные амбиции, упирается прежде всего в два принципиальных вопроса.

Вопрос первый: опираться на легалистское демократическое, но и в значительной мере социалистическое ядро представлений, пытаясь очистить его от антирыночных представлений, или отмывать те представления, на которых реально базируется наша рыночная экономика? Иначе говоря, с кем надо дружить – со слабыми социал-демократами или с сильной властью, проводящей то авторитарную модернизацию, то авторитарную демодернизацию, но и то и другое по откровенно недемократическим рецептам? В условиях, когда популярность власти пошла на убыль, этот вопрос стал еще острее. Вопрос второй: участвовать в строительстве нового национального мифа или нет? Вопрос еще более провокационный. С одной стороны, он напрямую связан с извечной у российских либералов проблемой совмещения либерального идеала с национальным, традиционно основанным на государственнических и коллективистских мифах. С другой стороны, вопрос не только сущностный, но и весьма конъюнктурный – новые идеологические представления непрочны, сильно связаны с ценами на нефть и личной популярностью Владимира Путина.

Возможно, основная проблема либералов состоит даже не в том, чтобы выбирать из двух плохих вариантов, а в том, чтобы научиться быть политической партией, пусть даже не имеющей названия и официальной регистрации, а не группой либеральных советников при византийском дворе. Критиковать правительство и даже президента, участвовать в региональных выборах, не испрашивая разрешения поддержки властей, давать советы правительству через СМИ и публичные выступления, а не через личные связи с оставшимися в правительстве либеральными чиновниками. Ибо в России выбор формы подачи своей политической позиции – это уже принципиальный выбор.

Трудно спорить с той констатацией, что возможности публичной политики в сегодняшней России невелики, доступ на центральные каналы телевидения выдается лишь в награду за хорошее (с точки зрения власти) поведение, а все остальные СМИ, вместе взятые, пользуются куда меньшим спросом, чем любой из центральных каналов. Прямая критика действий премьер-министра (=прошлого/будущего президента) может не только лишить доступа к электронным СМИ, но и отвратить избирателя, верящего в доброго царя и злых бояр. А потенциальные избиратели правых большей частью настолько аполитичны, что готовы посмотреть пять милицейских сериалов или прочитать десять детективных романов, чем выслушать одну серьезную общественно-политическую дискуссию.

И тем не менее ситуация с ведением публичной политики в России отнюдь не столь печальна, как следует из предыдущего абзаца. Во-первых, потенциальные избиратели правых партий, как правило, имеют доступ к Интернету и даже иногда на экране или на бумаге читают журналы и газеты. Во-вторых, сама власть, прекратившая что-либо объяснять народу, не желая того, подыгрывает тем, кто хочет и может что-либо объяснить.

В конечном счете либералы должны приложить максимальные усилия, чтобы развеять широко распространенные представления, что истинно либеральным является предоставление возможностей только тем, у кого есть средства, и наплевательство на всех остальных. И главная задача состоит в том, чтобы, несмотря на сузившиеся возможности, суметь наконец объяснить, что истинно либеральной политикой XXI века является обеспечение равных возможностей для всех тех, кто и может и хочет учиться и работать.

Писал, что в мире существует 2 государства: «божий град» (церковь - град праведников) и «град земной» (государство - град нечестивцев). Земной град создан любовью к самим себе, доведенной до презрения к Богу, небесный - любовью к Богу, доведенный до полного самозабвения.

Как отмечает Августин: «Небесный град вечен; там никто не рождается, потому что никто не умирает; там истинное и полное счастье, которое есть дар Божий.» Церковь странствует по земле, имея цель на небе, церковь и теперь есть царствие небесное. Лишь в церкви - право и общая польза, истинная справедливость, мир и покой. К граду божьему принадлежит первый праведник - Авель. Основателем града земного был братоубийца - Каин. Государство - создание человеческое, его цель - временная, оно создано насилием, держится принуждением.

Оправдание государства в том, что оно поддерживает земной временный порядок, причем и тут государства разные: есть 2 вида земных царств. Одни - организации насилия и разбоя, они олицетворяют грех, несправедливость, насилие, «общество нечестивых». Другие царства - это «христианские государства», власть которых основана на заботе о подвластных. В конечном счете, оправдание государства - в служении церкви, в помощи небесному граду направлять мир земной к миру небесному, сохранять и поддерживать единство образа человеческих мыслей и желаний.

Не существует, согласно Августину, разных стран с различным устройством общества, разных народов и противостоящих друг другу империй, приведенных к единству под властью Рима. В становлении и развертывании сообщества людей сосуществуют два града, град добра и град зла, град бога и град сатаны, благодати и осуждения. Начала того и другого включены во все государственные образования, они доныне оспаривают господство над миром и существуют также в лоне христианского общества. Конечно, "вне церкви нет спасения", как утверждал еще Киприан Карфагенский, но Августин допускает возможность приобщиться к граду божиему даже тогда, когда по независящим от человеческой воли обстоятельствам мы оказываемся исключенными из земной церкви. Отметим, впрочем: этот принцип никогда не был принят церковными иерархиями, хотя и укоренился среди августинианцев.

Оба града охватывают весь мир. Выбор между ними зависит не от свободного решения человека, а от вмешательства извне, определяемого законами, от действия которых никто не может уйти. Так мы попадаем с Августином в атмосферу не подлежащего критике теологического детерминизма. Учение о благодати и предначертании послужило иррациональным ответом на вопрос о происхождении и судьбе человека, продиктованным ситуацией того времени. И объяснение падения Рима от руки Алариха не выходит за рамки ирреального. Сам "град божий" был бы охвачен теми же противоречиями, если бы он не отождествлялся с официальной церковью, стоящей над всякой властью. Августин не определяет достаточно четко природы самой власти. Наделено ли государство божественной природой или же оно целиком пребывает в царстве зла - не ясно.

Добро и зло живут по ту сторону этого мира. Не будучи в силах собственными средствами обеспечить себе лучшую участь, человек Августина направляет все свои помыслы и поиски счастья и справедливости в сторону вечности. И небесный град будет всегда отождествляться с правящими силами, с системой владычества над массами, растворяя в мифе все искушения добиться воздаяния и всякую надежду на освобождение.

«Град земной» и «Град Божий»

Назначение человека, назначение человечества -- вот о чем размышляет Августин. В последних двенадцати книгах «0 граде Божьем» его апология превращается в широкомасштабное истолкование истории. История предстает как борьба между, градом земным, государством этого мира, мирским сообществом, с одной стороны, и, градом Божьим, государством Бога, божественным сообществом, -- с другой. В этом великом противостоянии государства мирского и государства божественного и заключается таинственная основа и смысл истории, которая одновременно является историей борьбы святого и не святого.

Происхождение двух сообществ относится к началу времен, когда падение возгордившихся ангелов, наделенных смешанной природой, привело к тому, что наряду с государством Божьим появилось второе сообщество -- государство дьявола. Тогда и возникла необходимость в восполнении образовавшейся в результате низвержения ангелов бреши -- причем за счет избранных представителей рода человеческого, -- до тех пор пока прежнее число граждан божественного сообщества не будет восстановлено. Однако Адам, который одновременно принадлежал и к божественному и к мирскому государствам, своим первым грехом повторил грех гордыни падших ангелов, и среди людей возникло земное мирское государство как полная противоположность государству божественному. Первыми представителями этих государств-антагонистов были, с одной стороны, праведник Авель, с другой -- градостроитель и братоубийца Каин. Затем соответственно Израиль и языческие народы, град Бога Иерусалим и град дьявола Вавилон, и, наконец, на последнем этапе истории -- Рим (новый Вавилон) и католическая церковь. По самой своей сути град Божий и град земной отличаются друг от друга принципиально:

• -- У них различный господин и управитель: у первого -- Бог, у второго -- боги и демоны.
• -- У них различные граждане: в первом избранные праведники, исповедующие единого и истинного Бога, во втором -- отверженные почитатели богов и себялюбцы.
• -- У них различная позиция: у первого -- опирающаяся на смирение любовь к Богу, доведенная до презрения к себе, у второго -- основанная на гордыни любовь к себе, доведенная до презрения к Богу.

Зло -- это любовь к себе, надменная спесь, благо -- любовь к Богу, т.е. желание и любовь к благу истинному. Это равно справедливо как в отношении к индивиду, так и к человеку как существу общественному. Люди, которые живут в Боге, вместе образуют "Град небесный". Августин пишет:

«Два града созданы двумя родами любви: град земной -- любовью к себе, доведенною до презрения к Богу, и град небесный -- любовью к Богу, доведенною до презрения к себе. Первый полагает славу свою в себе самом, последний -- в Боге. Ибо ищет первый славы среди людей, а величайшая слава для другого есть Бог, свидетель совести. Один во славе своей возносит свою голову, второй же говорит своему Богу: Ты, Господи,... слава моя, и Ты возносишь голову мою (Пс 3, 4). В одном господствует похоть, руководящая и правителями, и народами его; в другом служат друг другу по любви и повелевающие правители, и послушные им подчиненные. Первый град -- в лице своего правителя -- превозносит собственную силу; второй же говорит своему Богу: Возлюблю Тебя, Господи, крепость мою (Пс 17, 2). Даже мудрые в первом граде, ведя жизнь человеческую, добивались благ тела или души, или того и другого вместе; те же из них, кто смогли познать Бога, не прославили Его как Бога и не возблагодарили, но осуетились в умствованиях своих, и омрачилось несмышленое их сердце", называя себя мудрыми (то есть превозносясь в своей гордыне и похваляясь своею мудростью), обезумели и славу нетленного Бога изменили в образ, подобный тленному человеку, и птицам, и четвероногим, и пресмыкающимся. Именно к почитанию идолов этого рода пришли они -- и вожди, и ведомые -- и поклонялись и служили твари вместо Творца, который благословен во веки, аминь (Рим 1, 21-25). В другом же граде вся человеческая мудрость -- в благочестии, в почитании истинных Богов, в ожидании как награды не только общества святых, но и ангелов; да будет Бог все во всем (1Кор 15, 28).» О граде Божьем, XIV, 28.

Оба града имеют своих посланников на небе: ангелов восставших и тех, кто сохранил верность Богу. На земле они разнятся как потомки Каина и Авеля, так что эти два библейских персонажа выступают символами двух сообществ. На этой земле гражданин первого царства выглядит повелителем и господином мира, гражданин небесного града -- пилигримом, странником. Впрочем, первый правдою самою определен к вечному проклятию, второй -- к спасению во веки вечные.

История предстает перед нами в свете, решительно незнакомом для греков. Она имеет начало творения и конец сотворенного мира с пограничным моментом в виде воскрешения и страшного суда. Три существенных события размечают бег исторического времени: первородный грех со всеми вытекающими последствиями, ожидание прихода Спасителя, воплощение и страдания Сына Божьего с образованием его дома -- Церкви.

Августин настаивает в конце "Града Божьего" на догме воскрешения. Плоть возродится вновь. Хотя и преобразованная, интегрированная, но плотью она все же останется: "Плоть станет духовною, подчинится духу, но будет плотью, не духом; подобно тому как дух был подчинен плоти, но все же остался духом, а не плотью".

История завершится днем Господа, который станет восьмым днем, освященным пришествием Христа, будет вечным отдохновением не только духа, но и тела.